Валерий Соловей - Несостоявшаяся революция

Как же так, возразят нам: а ГКЧП, а знаменитый референдум 17 марта 1991 г.? Но как раз ГКЧП самое выразительное доказательство того, что этнически русская коммунистическая элита относилась к советскому государству точно так же, как и ведомые ею массы русских, — как к чужому.

325 По воспоминаниям близких ему людей, последний генсек всерьез

опасался массового выступления русских за сохранение Советского Союза.

См.: Черняев А. 1991 год: Дневник помощника Президента СССР. М, 1997.

С. 13,20, 148 и др.

326 На исходе СССР этнические восточные славяне составляли 97% совет-

ского генералитета.

Не секрет, что высшие эшелоны союзной бюрократии и коммунистического аппарата, командный состав Советской армии и КГБ сознательно и целенаправленно комплектовались русскими (более широко — восточными славянам), что должно было служить отождествлению русских и союзных интересов и, соответственно, гарантировать крепость СССР326. И что же? В августе, а затем в декабре 1991 г.

паралич поразил, в первую очередь, институты, воплощавшие союзное единство и призванные стоять на страже территориальной целостности Страны Советов. Ни один человек не остался верен присяге. Единственный, кто покончил жизнь самоубийством после провала ГКЧП, был латыш Пуго, а русские маршалы и генералы сдали страну так же, как сержанты сдают караул327. Они не могли умирать и не были готовы убивать ради сохранения страны, которой присягнули на верность. Если «способность или неспособность производить готовность идти на смерть — это в конечном счете последний аргумент в пользу жизнеспособности или нежизнеспособности той или иной политической системы»328, то Советский Союз как универсалистская, метафизическая идея умер задолго до дня своей формальной ликвидации.

И не надо кивать на Горбачева, якобы дезориентировавшего, сбившего с толку армию и союзную бюрократию. В 1917 г. московским юнкерам, генералу Корнилову и тысячам офицеров не требовались ничьи распоряжения и приказы, чтобы выполнить свой долг. Но курсанты советских военных училищ не уподобились московским юнкерам, ни одна (!) воинская часть не выступила под знаменем «единого и неделимого СССР», никто не уходил на Волгу к генералу Макашову, как уходили на Дон к генералу Краснову.

Поведение элиты и офицерского корпуса как в капле воды отразило доминирующее отношение русских к «советской Родине». Да, на референдуме 17 марта 1991 г. 71,3% населения России проголосовало за сохранение Союза, что, кстати, было меньше доли русских в составе республики (83%) и даже меньше доли проголосовавших «за» (76,4%) в целом по стране. Но ведь почти столько же (70,3%) русских проголосовало и за введение поста президента РСФСР (приуготовленного Борису Ельцину), что в том политическом контексте означало форсированное движение к распаду страны.

327 Форма суицида, которую будто бы избрал для себя маршал Ахромеев,

настолько необычна для боевого офицера, что заставляет подозревать инсце-

нировку. А странные «самоубийства» бывших управляющих делами ЦК КПСС

вообще, как говорится, из другой оперы.

328 Капустин Б. Г. Указ. соч. С. 27.

Уверенная победа Ельцина уже в первом туре президентских выборов (он получил 57,3% голосов от пришедших к избирательным урнам), которой не ожидали даже его ближайшие сподвижники и он сам, означала, что на бессознательном уровне русские уже сказали: Good-bye, USSR\ Другое дело, что они не решались сами себе в этом признаться, рационализируя свое поведение в рамках внешне сбалансированной, но внутренне противоречивой и политически нереализуемой формулы повышения статуса России в едином Советском Союзе. Ею, как заклятием, русские пытались защититься от невыносимой правды: плевать им на «советскую Родину» с высокой колокольни!

До сих пор они боятся признаться себе в том, что Советского Союза не стало не в силу чьих-то козней, а прежде всего потому, что они сами этого захотели или, в лучшем случае, не препятствовали распаду страны. В полном соответствии с психологическими механизмами, описанными Анной Фрейд, эти неприемлемые чувства проецировались и продолжают проецироваться на Михаила Горбачева, которому суждено оказаться в роли искупительного агнца коллективной вины. Это психоаналитическое наблюдение находит убедительное подтверждение в социополитических практиках, в актуальном поведении русского народа.

В массе своей он продемонстрировал подлинное и глубокое безразличие к судьбе Советского Союза. Защита Дома Советов в сентябре — октябре 1993 г. оказалась не более чем трагическим эпизодом, своей разовостью и локальностью наглядно показавшим массовое экзистенциальное отчуждение российского общества от советского государства, его миссии и вообще от любых идеальных императивов. Единственным постсоветским аналогом «Дона» — очагом спонтанной борьбы за государство после его исчезновения — оказалось Приднестровье. Но поднятое там знамя не привлекло добровольцев и не осенило вооруженной борьбы за возрождение СССР.

Зато лозунги демократов создали эффект бинарного оружия: идеи политической демократии и рынка, наложившись на идею российского суверенитета, овладели массами и вызвали к жизни поистине тектонические потрясения. Причем готовность русских отказаться от империи, а, главное, та легкость, с которой они это проделали, оказалась полной неожиданностью как для участников политической драмы, так и для внешних наблюдателей.

Парадоксально, но факт: глубоко антирусский по своей сути либерализм оказался русским ближе и понятнее национализма. Впрочем, нечто подобное мы уже проходили в начале XX в., когда Россией овладела глубоко антирусская партия большевиков. И эта историческая повторяемость не была случайной.

Либерально-демократическая политика эксплуатировала ту же самую негативистскую, антигосударственную, анархическо-бунтарскую сторону русского этнического архетипа, что и большевики. Либеральная мифология уничтожения «тоталитарного Левиафана», которому на смену придет демократическое «минимальное государство», по существу, ничем не отличалась от большевистской мифологии тотального разрушения эксплуататорского государства и замены его самоуправлением трудящихся. Правда, после завоевания политической власти стратегии оказались диаметрально противоположными. Большевики из Хаоса стали выковывать новый Космос, вбивая народную стихию в русло жестокой просвещенческой утопии; либералы же предпочли остаться в Хаосе, сознательно поддерживая высокий анархический накал отечественного общества.