Анатолий Ляпидевский - Как мы спасали челюскинцев

В 13 часов четыре самолета поднялись в воздух, легли на курс. И снова, как вчера, нам в лоб ударил ветер еще большей силы. И снова — план мой расстроен!

Мы хотели итти прямо на Ванкарем, а оттуда в лагерь, но взбесившийся ветер, могучий и неугомонный, опять кидает наши машины из стороны в сторону, не пускает, пожирает нашу скорость, доведя ее до 80 километров в час. Ясно, до Ванкарема мы сегодня не долетим.

Я лечу обратно на Анадырь. Летим всего 30 минут, впереди уже давно виднеются отроги Паль-Пальского хребта. И вот снова идем над скользкими, остроконечными горами, которые взлетели к небу. Ветер… Я привык к ветру, но здесь он какой-то особенный. Он кидается на машину с такой силой, что она падает на 300 метров. Кажется, вот-вот тебя ударит о землю. Строем итти нельзя. Машины разомкнулись. Идем друг от друга метров на пятьдесят. Нервы напряжены. Как хотедось бы остановить этот бешеный танец машин! Но это еще не все, что для нас припасла Арктика. Зловеще надвигается масса облаков. Кажется, лечу на какую-то стену. Покачиваю самолет с крыла на крыло. Это сигнал:

„Сомкнись!"

Молоков, Пивенштейн и Демиров стягиваются к моему самолету, но итти сомкнутым строем нельзя, дистанция между самолетами не меньше 50 метров.

„Нырнуть в облака или повернуть назад?" — молниеносно вспыхнуло в голове.

В эту минуту мысль летит так же быстро, как самолет. Я — командир. Я своей волей связываю эти швыряемые ветром машины. Все сделают то, что я сделаю. Так что же делать? Отступать. Впрочем мне кажется, что я теперь только обдумываю, когда пишу; тогда у меня не было этой мысли. Я вошел в облака, словно в чернилах потонул. Никаких машин не вижу. Не вижу даже крыльев собственной машины…

Сколько мы пробудем в пучине? Я включаю секундомер, чтобы отсчитать эти томительные, к сожалению, замедленные минуты. Глаза мои остановились на приборах — этих единственных водителях пилота в облаках. Иду спокойно. Не первый же раз попал я в такую гущу. Недаром учили меня ходить в облаках в эскадрилье.

Считаю минуты… Раз, два, три. Через 12 минут внезапно ночь кончилась, наступил столь же внезапный день. Свет очень приятен в такую минуту; улыбаешься, несмотря на то, что ветер бросает из стороны в сторону. Но что это? Со мной идут только две машины. Покачал крыльями, подозвал поблиясе. Подошли Пивешптейн и Молоков. Берусь за кабинное зеркало, верчу его, хочу видеть машину Демлрова. Напрасно. Пустота… Шелыганов высовывает голову из машины и смотрит назад — где Демиров? И я, встревоженный, высовываюсь из кабины, ищу Демирова. Но его нет.

„Не выдержал, вернулся! — думаю я. — Он еще мало тренировался для полета в облаках. А может быть разбился?"

— Через 15 минут будет Анадырь! — говорит Шелыганов.

Засекаю время. Проходят 15 минут. Почти под самолетом вижу все увеличивающиеся точки. Они становятся все отчетливее и наконец вырастают в толпу людей.

Снижаюсь… Люди неистово машут руками, кричат приветствия. Мне приходится проявить к ним маленькую невежливость, потому что самое лучшее место посадки там, где они стоят. Прошелся над их головами, разогнал и сел. За мной сели Молоков и Пивенштейн.

…Так и сидим в плену у пурги.

30 марта

Кайнергин.

Несколько чукотских яранг среди бесконечной тундры. Сидим здесь, сушим одежду на паяльных лампах. Наши самолеты где-то рядом похоронены в снегу. Как мы сюда попали и когда отсюда вырвемся? Что о нас говорят теперь в Москве? Наверное думают, что мы пропали. Мы даже сообщить не можем, где мы. Шесть дней сидели в Анадыре и ждали погоды. Наконец пурга утихла. Облака разорвались и стали уходить на север. Ветер переменился с северо-западного на южный. Это было 28 марта, часам к одиннадцати.

Немедленно решили использовать попутный ветер и вылетели, не зная, какая погода впереди. С попутным ветром прошли 250 километров и снова встретили пургу. Она началась через час после вылета. Я знал, что снег поднят метров на пятьдесят, не больше. Веду самолеты над пургой и внезапно встречаю сплошную облачность. Необозримая масса облаков закрывает весь хребет, а высоты хребта мы не знаем — он еще никем не исследован.

Если бы я пошел вперед, все остальные самолеты пошли бы за мной. Имею ли я право вести отряд в облака, не зная высоты хребта? Мы можем врезаться в горы, и тогда — конец. Имею ли право рисковать нашей жизнью и машинами, когда мы так близки к цели? Нет! Что же делать? Вернуться в Анадырь? И это не подходит. Ведь у нас есть палатки, спальные мешки, вообще все необходимое для жизни в тундре. Решил не итти ни вперед, ни назад, а сел тут же, поблизости чукотских яранг.

Чукчи с боязнью, крадучись, идут к нам навстречу. Они никогда не видели самолета. Один чукча идет впереди, а человек десять за ним. Все в меховых одеждах, как медведи. Пошел к ним навстречу. Поздоровался. Что-то сказали в ответ. Только один ответил: „Здравствуй". Спрашиваю, есть ли русские. Он покачал головой:

— Нет!

Мы с Молоковым пошли в ярангу, но буквально через полсекунды выскочили оттуда. Духота ужасная! В каждой яранге собаки и тухлое моржовое мясо. Мясо не солят. Убьют моржа, притащат в ярангу и в течение года едят это мясо и собак им кормят.

Поставили общую палатку на всех девять человек, намеренно сделали ее небольшой, чтобы теплее было спать, ближе друг к другу.

Притащили спальные мешки, примус. Сварили суп в консервной банке, пригласили чукчей к себе на вечер. Чукчи очень любят пить чай, но мы им предложили какао. Собралось человек пятнадцать. Пришли и старухи и малые детишки. Часа два мы их поили какао. Просили плясать и петь. Девушки плясали и пели хором. Потом мы спели, и наконец каждый в отдельности пропел, что мог. Был импровизированный русско-чукотский концерт.

Неожиданно чукчи оборвали пение и один за другим, не говоря ни слова, ушли, вернее сбежали, словно почуяли что-то зловещее. Мы не придали этому значения, легли спать.

Спится хорошо. Тепло, как дома под одеялом. Не хочется открывать глаза. Который час? Может быть уже можно лететь дальше? Открываю спальный мешок и вздрагиваю: я совершенно один среди снежной пустыни. Палатки нет. Завывает ветер. Все бело. Снег бьет в лицо. Думаю: нет, не может быть, что я один. Скорее всего сорвало палатку, а все остальные восемь человек здесь, со мной. Пошевелился, чувствую — действительно Пивенштейн спит рядом.

Пока ворочался, ко мне в мешок набилось много снегу. Одежда стала мокрой. Думаю: нужно вылезать из мешка, а то замерзнешь. Бужу Пивенштейна:

— Борис, проснись, погода хорошая! Борька просыпается и изумленно оглядывается вокруг. Палатку сорвало ветром и унесло. Над каждым было с полметра снега. Наши примусы, оружие — все погребено под снегом.

Пока мы спали, было тепло. Как только вылезли из мешков, почувствовали резкий холод. Нас все сильнее заносило снегом. Станешь против ветра — ресницы леденеют и моментально смерзаются. Их надо отогревать пальцами, чтобы раскрыть глаза.