Дмитрий Емец - Сборник фантастических рассказов

— Чужим, чужим браться… Родственникам гроб не выносить! Взяли ребяточки! Не толпитесь, шестерых хватит… В автобус-то поднимитесь кто-нибудь гроб подать! На каталочку, его на каталочку…

Гроб вынесли и осторожно опустили. Лямин посмотрел и остался недоволен.

— Одно колесо без резины! Переставьте на другую, вон стоит же нормальная!

Потерпи, Гришунчик, скоро совсем отъездишься.

Вдова, услышав, на выдохе издала горлом громкий, непривычный для слуха и удивляющий звук. Ее отвели.

— Вот там и стойте, стойте с ней! А мы сейчас, утрясем на минутку и сразу назад… — засуетился Лямин. — Не расходитесь!.. Кто-нибудь… ты вот со мной иди!

Прихватив с собой папку с документами и друга детства покойного — Игоря Фридмана, имевшего привычку всякому новому человеку объяснять, что он не еврей, Лямин скрылся в конторе. Фридмана он взял на случай, если придется стоять в очереди.

Никем не руководимые, сослуживцы растерянно топтались и покуривали, не зная, куда им идти и что делать. В офисе, где всё было понятно, кто директор кто менеджер, кто кладовщик, где все давно было расписано по ролям и даже по репликам, приветствиям, рукопожатиям, ежедневным годами повторяющимся шуткам они были на своем месте — уверенные, спокойные люди. Здесь же все вдруг перемешалось, и теперь даже замдиректора, стоявший между ними, был как бы уже не замдиректора, а просто один из многих, не имевший здесь — на нейтральной нерабочей почве — прежней власти. Он смутно ощущал это и нервничал, изредка деловито произнося: «За машиной послали? Ермилову кто готовил счет на погашение задолженности?» Ему охотно отвечали лишь потому, что этим все временно вставало на привычные, понятные рельсы.

Непривычность ситуации и необходимость непрерывного проявления скорби выбивала их из колеи. Они то начинали поправлять гроб, то вертели в руках венки, то отходили прикурить у открывавшего ворота разговорчивого молодого сторожа в телогрейке, бравшего с каждой частной въезжающей машины по десятке.

Особенного горя никто из них не испытывал, хотя никогда бы в этом не сознался, а единственным сильным чувством в каждом было теперь удивление. Как так: жил парень — недавно совсем курили с ним на лестнице, шутили, натыкались на его острый язык, а теперь вот он лежит в узком длинном ящике, оббитом плотной тканью с окантовкой из черной тесьмы. Было это как-то нелепо неправильно, не укладывалось в разлинованном привычным укладом сознании нацеленном на жизнь, но не на смерть.

Отдельной группой стояли сослуживцы: менеджер отдела продаж Шкаликов замдиректора по коммерции Полуян и девятнадцатилетний, пунцовеющий недавно выдавленными угрями, экспедитор Леванчук.

— А чего крышку не заколотили? — задал вопрос Леванчук, с ужасом обнаруживая, что крышка гроба немного съехала.

— Гроб заколачивают у могилы непосредственно перед захоронением. Будет еще одно прощание, — снисходительно пояснил Полуян, предпочитавший четкий официальный язык.

В офисе про него ходила сплетня, что дома он говорит свой третьей двадцатилетней жене про «фактическую потребность физиологической необходимости».

— Молодой мужик был… А силища! Колесо от «Газели» на спор через тент перебрасывал, — сказал Шкаликов, нервный и задиристый холостяк с красиво подстриженной бородкой, но неопрятными, несвежего цвета усами, свешивающимися с губы так, что легко можно было их прикусить.

Четыре месяца назад он вышел из запоя и теперь другую неделю ходил странно задумчивый, рассеянный, словно прислушивающийся к чему-то.

Сослуживцы помолчали, покурили. Мимо пробежала собака — посмотрели на собаку. Прошел рабочий с ведрами — посмотрели на рабочего и даже заглянули зачем-то в ведра.

— Деньги при нем были за четыреста пар: все вытащили… Семьдесят рублей оставили, суки. В описи так и стоит: семьдесят. Менты валят на санитаров санитары на морг. Непостижимо! — сказал Полуян.

— А этот куда смотрел? — спросил Шкаликов, недолюбливающий водителя и пользующийся теперь случаем немного пнуть лежачего.

— Его раньше увезли. Вчера дознаватель в больнице был. Анализ вовремя не взял и теперь хочет на опьянение всё списать, якобы по предположению инспектора. На непредумышленное тянет. А жена с другой стороны меня долбит:

адвоката, адвоката!

Шкаликов сплюнул, задумчиво посмотрел на свой плевок и растер ботинком.

— М-да, гадство какое…

— А мать-то его видел? Я ее вначале и не узнал. Как на дне рождения встречались — совсем другая была.

Второй экспедитор Леванчук с любопытством заворочал шеей:

— Мать — это которая?

— Да вон старушка в синих клееных итальянках. Правее, еще правее…

Аккуратнее смотри! — с тем неестественно равнодушным заговорщицким и потому сразу выдающим видом, с которым говорят или указывают на тех, кто стоит рядом сказал Шкаликов.

— А-а, вижу… Говорят, все зубы ему повышибало, — сказал Леванчук испытывавший острую потребность в обсуждении подробностей и обстоятельств произошедшего.

Он получал теперь странное удовольствие, состоявшее в том, что сам он был жив, хотя ездил ничуть не меньше, а может даже и больше (как ему теперь казалось) покойного Гриши Бубнова. Больше всего Леванчуку теперь хотелось воскликнуть: «А ведь вместо Гришки меня могли послать, меня! Смотрите, а я-то не разбился и даже не боюсь совсем. Вчера вон ездил и позавчера, уже после этого. Разве я не молодец?» Но он понимал, что об этом нужно молчать и только говорил постоянно о смятом лице Бубнова.

Шкаликов посмотрел на Леванчука неодобрительно, но одновременно не удержался и вступил в сплетню:

— Зубы, йоопп? Челюсть всю оторвало… А ты зубы, зубы… Так-то вот!

— Тцы-тцы-тцы… — печально поцокал Леванчук, хотя узнал об этом еще позавчера.

Он-то, собственно, первым принес в офис это известие, но теперь почему-то решил забыть об этом. Более того, посланный забирать разбитую машину с пункта ДПС и выручать остаток товара, он лично видел залитое кровью сидение и маленький, нелепый, непохожий совершенно ни на что кусочек трубчатой кости на коврике. Этот нелепый случайный осколок удивил и испугал Леванчука куда больше, чем сегодня все мертвое большое тело, лежащее в гробу. Этот трубчатый кусочек и была сама смерть, а тело… тело было нечто другое и оно почему-то не вызывало у Леванчука ни брезгливости, ни ужаса, а одно лишь острое желание заглянуть под покрывало.

Почему-то ему припомнилось, как в прошлом году перед Новым годом он шел от метро и видел, как мужик продавал из багажника «Волги» молочных поросят ужасающе синих, покрытых легкой пачкающей чернотой паленой щетины. Некоторые поросята были разрублены пополам, от головы к хвосту, и видно было всё, что бывает внутри: кишки, легкие, сердце и тонкая, очень тонкая пленка выстилавшая изнутри желудок. Кроме того, у части поросят были крошечные половые органы, скрытые в складках, с мешочком яичек, а во ртах синели первые почти прозрачные зубы.