Дмитрий Емец - Сборник фантастических рассказов

В комнате с розовыми шторками повисает тишина. Одуванчик моргает, Коралла бухает пятками по ковру, остывая. Минут через десять седьмая вода на киселе сердито останавливается и берет письмо.

Одуванчик робко присаживается на край дивана. Перемирие установлено.

— Ну слушайте, Тамара Васильевна, лапочка вы моя! — кисло говорит Коралла и начинает читать.

Читает она внятно, громко, но без выражения. Разделения на предложения она не делает, отчего кажется, что на железный лист через равные промежутки времени роняют по крупной фасолине.

«Дорогая бабуся!

В каждом письме ты спрашиваешь меня, как я. У меня все как всегда, то есть лучше некуда. Живу в Тюмени. Здоровье у меня хорошее, ничего не болит, ничего не отморозил, в больнице тоже не лежал. Ты, старушка, не волнуйся. Водки я уже не пью, потому что в ней все зло, только иногда вина и пива, но это когда какое событие или праздник.

Питаюсь хорошо. Желудок работает нормально и это хорошо, потому что многие нажили тут от сухомятки язву двенадцатиперстной кишки.»

— Ох, ты батюшки! Язву! — с ужасом восклицает Одуванчик.

Коралла кисло смотрит на нее и продолжает:

«Одеваюся я тепло. Недавно купил себе куртку импортную с высоким воротом называется «каляска». Обуваюсь тоже так, как требует погода. Так что ты бабуся, будь спокойна. Каждый вечер смотрю телевизор, в том числе «Вести», чтобы быть в курсе событий, чего где в мире случилось. Показывает он у нас отлично, хотя до вышки далековато.»

— Ты про тощих, про тощих прочитай! — нетерпеливо подсказывает Одуванчик.

Коралла хмурится и повышает свой толстый голос:

«Ты, бабуся, в письме спрашиваешь, женился ли я? Где тут женишься, потому что девушек тут порядочных нету, а те, что есть, все б… ие. Накрасют себе губы, юбки напялют такие, из-под которых попу видать, так и ходют, щеголяют даже когда чулки к ногам примерзают. Мне на таких даже смотреть противно. К тому жа они еще и тощие. Недавно вот гулял тут с одной. Ни кожи, ни рожи, как говорится. Ухватишь, так меж пальцев выскользнет.»

Дочитав до этого места, Коралла громко плюнула, покосилась на Одуванчика и продолжила:

«Так что, бабуся, я пока не женился и не собираюсь… Ну чего тебе еще написать? Ты пишешь, чтобы я скорее приезжал или забрал тебе к себе, а то ты не доживешь и похоронить тебя будет некому. Ничего, бабулька, доживешь, ты у меня старуха крепкая, а забрать тебя не могу, потому что тут ты будешь не устроена, да и климат не тот. Приехать тоже не могу, потому что билеты стоят дорого да и далеко ехать. По этой же причине, что денег мало я и не помогаю тебе матерьяльно. За это ты меня, бабуся, прости.

Ну вот и все, теперь я закругляюсь, потому что весь лист уже написал.

Нужно идти бурить дыру.

Твой внук Сережа.»

Письмо прочитано, а Одуванчик все сидит на диване с умиротворенным и счастливым лицом. То же письмо она слушала и вчера, и на прошлой неделе. Если бы не было ей письма, то совсем извелась бы она от беспокойства, а так ничего можно жить. Жаль, только глаза не видят, даже почерка сережкиного не различить. Ну да ничего, Коралла прочтет, хотя тяжело с ней, с Кораллой, ну да ничего, Бог ей судья.

Потом старухи ужинают. Одуванчик жует, глотает, но вкуса не ощущает. Она снова в мечтаниях.

— Коралла Алексеевна, лапочка, напишем ответ? — робко спрашивает она.

— Да станет он их читать, держи карман! — с добродушным дребезгом в голосе отвечает Коралла.

Одуванчик вздыхает, но не настаивает, только спрашивает:

— А адрес вы правильно заполнили?

Коралла шевелится, но беззлобно. На сегодня она уже отгремела.

— Первый раз, что ли? — ворчит она.

Через час Одуванчик вновь приходит в беспокойство и семенит к Коралле.

— Давно чего-то от Сережки новых писем не приходило! Уж не случилось ли чего?

— Накаркаете тоже… Мужики они писать не больно-то. Ничего пришлет, не денется, — отвечает Коралла.

Так проходит этот день, один из множества мартовских дней. Таким же был февраль, январь, таким же, если доживут, будет и май.

Вечером, когда Одуванчик засыпает, Коралла тихо заглядывает к ней в комнату. Простояв некоторое время в дверях, она идет на кухню, берет лист бумаги и, почти не размышляя, начинает писать:

«Дорогая бабуся!

Вот снова пишу к тебе письмо, потому что знаю, что ты вся уже извелась.

Здоровье у меня по-прежнему хорошо, ничего не болит, даже простуды и те не липнут…»

Пишет Коралла увлеченно, даже, пожалуй, вживаясь в образ. Впрочем, уж что а рука у нее набита. Какое это письмо? Тридцатое, пятидесятое? Она уже и со счета сбилась.

Никого, кроме внука, нет у Одуванчика. А внук семнадцать лет уж как уехал в Якутию бурить там скважины, да и сгинул. Ни письма, ни открытки, ни звонка.

Пробовала Коралла выяснять, да разве что выяснишь? Отвечают «адресат выбыл» и точка.

То ли забыл внук бабку, то ли сел, а, скорее всего, давно уж помер. Дело известное, северное — напился пьяным, заснул на морозе, вот и готов покойник.

А зашибать-то Серега и раньше любил.

Закончив писать, Коралла зевает и, перечитав письмо, прячет его в один из старых конвертов. Потом встает и, гулко переваливаясь каменными пятками, идет спать.

март 2001

Октябрьским утром, когда на листву больно было смотреть, так ослепляла она своей яркостью, в ворота Домодедовского кладбища, въехал недавно покрашенный ритуальный автобус.

Хоронили Гришку Бубнова, тридцатилетнего шумливого парня, экспедитора фирмы «Лапоток». В пятницу они с водителем отвезли в Иваново партию обуви оформили и возвращались в Москву: хотели обернуться в тот же день, чтобы не терять субботы. Уже под вечер тащились за грузовиком, дорога — сплошные повороты. Не вытерпели, вылезли на встречную и хлипким корейским микроавтобусом угодили под вынырнувший «Маз». Шофер, везучий чертеняка, руль как-то вывернул, что удар на другую сторону кабины пошел. У него нога сломана сам из машины выполз, а Гришку после час сорок из жести вырезали.

На отпевании лицо было полотенцем прикрыто. Одна только мать пыталась полотенце поднять и то, что под полотенцем, поцеловать. Ей не давали, но она все равно поцеловала. Другие же так и прикладывались поверх полотенца, где на лбу молитва на бумажке.

Из автобуса между тем выгружались приехавшие. Вышла вдова со своей сестрой, женщиной полной, красногубой и как-то очень нехорошо красивой. Затем заметно радуясь закончившейся тряске и появившейся возможности покурить высыпали друзья и сослуживцы, и, наконец, осторожно вывели мать с землистым словно разом выпитым лицом.

Среди провожавших в последний путь был и тесть Федор Данилович Лямин тучный мужчина в черном пиджаке, брызжущий природной жизнерадостностью, как брызжет соком и жирком свежая сарделька. Выскочив прежде других из автобуса он посмотрел влево — на деревянную часовенку, потом вправо — на контору обсаженную елками, и, убедившись, что они действительно там, куда ехали — то есть на кладбище, немного посопел в печали носом. После этого тесть поумерил скорбь и энергично взял на себя роль распорядителя. Роль эту никто ему не определял, а он сам выбрал ее по внутренней потребности, и стал покрикивать: