Андрей Ланьков - Август 1956 год. Кризис в Северной Корее

В заключение Петров сказал, что «следует в какой-то форме повлиять на Пак Чан Ока, Ким Сын Хва и других советских корейцев, чтобы они отказались от инициативы выступления против Ким Ир Сена» [191].

Последние слова Петрова можно считать косвенным свидетельством в пользу того мнения, что в целом советская дипломатия во время кризиса приняла сторону Ким Ир Сена. Однако заявление Петрова является единичным — по крайней мере, в доступных нам на настоящий момент документах. Однако версия о советской поддержке Ким Ир Сена была широко распространена в пхеньянских политических кругах после 1956 г. Например, Хо Ун-бэ в своем исследовании по истории Северной Кореи писал: «Одна из причин [окончательного разгрома оппозиции] заключалась в предательстве советника Советского посольства. В беседе он поддержал Чхве Чхан-ика, а позже направил официальный отчет о разговоре в министерство иностранных дел Северной Кореи. Такое поведение могло представляться предусмотрительным с позиций дипломата, но с точки зрения политика и революционера оно выглядело подлым предательством» [192]. Впоследствии Хо Ун-бэ писал, что Ким Ир Сен, узнав таким образом о планах оппозиции, немедленно вернулся домой, чтобы подготовить политическое контрнаступление. Сам Хо Ун-бэ во время событий 1956 г. находился в Москве на учебе, но он отказался вернуться в КНДР и получил политическое убежище в СССР. Позднее, в 1970-е гг., он написал книгу по истории Северной Кореи, в которой основывался преимущественно на данных, собранных им в ходе бесед с жившими в СССР эмигрантами (в первую очередь с Ли Сан-чжо, который в то время жил в Минске). Информаторы Хо Ун-бэ могли ошибаться, но то обстоятельство, что Хо Ун-бэ включил данную информацию в свою книгу, свидетельствует о том, что в 1970-е гг. слухи о советском предательстве были весьма распространены среди северокорейской эмиграции в СССР. Похожие заявления можно встретить и во многих зарубежных публикациях по истории Северной Кореи. Вероятно, источником этих сведений послужили южнокорейские правительственные и разведывательные круги, так как начиная с конца 1960-х гг. сообщения о советском вмешательстве встречались в южнокорейских публикациях достаточно часто. Возможно, эти сообщения являлись отражением тех слухов, что тогда ходили в среде северокорейских чиновников.

Эта версия состоит из двух элементов: а) Ким Ир Сен узнал о заговоре от советских чиновников, когда находился за границей и немедленно отправился обратно в Пхеньян, чтобы принять меры; и б) информацию о заговоре ему или его сподвижникам передали через северокорейский МИД советские дипломаты в Пхеньяне (Хо Ун-бэ прямо упоминает «советника посольства»). Первый элемент данной версии следует отвергнуть, так как он не согласуется с хорошо известными обстоятельствами. Документы посольства не упоминают о каких-либо необычных событиях, которые произошли в Пхеньяне во время зарубежной поездки Ким Ир Сена. Оппозиция начала действовать только после его возвращения. Конечно, есть вероятность того, что информация могла быть передана ранее через другие каналы, например, через аппарат КГБ, или послана в Москву телеграфом. Однако в рассекреченных документах сведения об этом отсутствуют. Кроме того, существует довольно убедительное косвенное доказательство обратного, приведенное Со Дэ-суком. Оно заключается в том, что Ким Ир Сен во время своего возвращения на три дня остановился в Монголии. Монголия не имела особенной стратегической или политической важности (значения) для Кореи. Если бы Ким Ир Сен действительно торопился домой, то длительная остановка в таком политически малозначимом месте, каким тогда для него являлся Улан-Батор, была бы невозможна [193].

Второй элемент версии Хо Ун-бэ — идея о том, что о заговоре Ким Ир Сена предупредили советские дипломаты — заслуживает большего внимания и на данный момент не может быть отвергнут полностью. Если мы решим принять данную версию, то кем мог быть «советник», упомянутый Хо Ун-бэ или, точнее, его собеседниками? Из документов посольства известно, что Чхве Чхан-ик посещал посольство 23 июля и что он встречался там с советником Филатовым. Это произошло после возвращения Ким Ир Сена, поэтому, как уже было упомянуто, сведения, полученные от советского дипломата, не могли стать причиной его срочного приезда. Однако неизвестно, сообщал ли об этой встрече Филатов или другой советский дипломат северокорейским властям. С одной стороны, по воспоминаниям одного из бывших коллег Филатова, у него была репутация очень осторожного человека. Он был классическим номенклатурным партработником сталинской эпохи и боялся любых нестандартных или рискованных действий. Более того, нет сведений о том, что в решающие дни конца июля Филатов встречался с кем-нибудь из МИД Северной Кореи. Впрочем, информацию мог передать кто-то другой, например, Петров во время встреч с Нам Иром и Пак Чжон-э, о которых в рассекреченных документах только упоминается. Но в любом случае очевидно, что в среде северокорейской партийной элиты были широко распространены слухи о том, что советские дипломаты вели двойную игру и способствовали разгрому оппозиции.

Однако есть некоторые причины, заставляющие усомниться в этих обвинениях. Главная из этих причин заключается в том, что вне зависимости от того, обоснованы были эти слухи или нет, у самого Ким Ир Сена были самые серьезные основания для того, чтобы такие слухи распространять. Таким образом он показывал своим потенциальным противникам, что тем не стоит рассчитывать на помощь Кремля, а без такой помощи любая попытка противостоять власти Ким Ир Сена была обречена на провал. Следовательно, независимо от того, передавали советские дипломаты ему информацию или нет, в его интересах было утверждать, что такие контакты имели место.

В сентябре 1956 г. в Москве Ко Хи-ман встретился с сотрудником советского МИДа С. П. Лазаревым, который тогда занимал должность первого секретаря дальневосточного отдела. Они говорили о недавнем августовском пленуме, и Ко Хи-ман указал на то, что записи бесед в советском посольстве, якобы полученные северокорейскими лидерами от ЦК КПСС, были показаны членам оппозиции. Однако Лазарев отнесся к его словам скептически и счел нужным сопроводить запись беседы следующим примечанием: «Обращает на себя внимание тот факт, что Ли Сан Чо сообщал в ЦК КПСС, что во время последнего пленума ЦК ТПК некоторые руководящие работники ЦК заявили, что в ЦК КПСС якобы не рекомендовали выступать с критикой существующего в КНДР положения. Настоящее заявление Ко Хи Мана подтверждает, что на пленуме, видимо, использовалась ссылка на "указания" ЦК КПСС в целях недопущения критики существующего положения» [194]. Следует заметить, что кавычки после слова «указания» принадлежат С. П. Лазареву и выражают его скептическое отношение к подобным утверждениям. Таким образом, еще в сентябре 1956 г. Лазарев усомнился в этой версии описания событий (позже появившейся в книге Хо Ун-бэ) и даже счел необходимым обратить внимание своего начальства на то обстоятельство, что данная версия активно распространяется в Пхеньяне. Конечно, возможно и то, что С. П. Лазарев, даже в сухих официальных документах не скрывавший своего расположения к «августовской группе», так же как и антипатии к Ко Хи-ману и его «заученным фразам», мог и не знать о действиях других дипломатов или высших политических руководителей.