Леонид Млечин - КГБ. Председатели органов госбезопасности. Рассекреченные судьбы

Жену Ягоды приговорили сначала к шести годам лагерей, а через несколько месяцев после расстрела мужа и ее растреляли. Эта же судьба ждала и других родственников опального наркома.

Родители Ягоды пытались спастись от неминуемой расправы, настигавшей родственников врага народа. Его отец написал покаянное письмо Сталину:

«Дорогой Иосиф Виссарионович!

Наш старший сын, Михаил, в возрасте 16 лет был убит на баррикадах в Сормове в 1905 году, а третий сын, Лев, в возрасте 19 лет был расстрелян во время империалистической войны царскими палачами за отказ идти в бой за самодержавие.

Их память и наша жизнь омрачена позорным преступлением Г. Г. Ягоды, которого партия и страна наделили исключительным доверием и властью. Вместо того, чтобы оправдать это доверие, он стал врагом народа, за что должен понести заслуженную кару.

Лично я, Григорий Филиппович Ягода, на протяжении многих лет оказывал партии активное содействие еще до революции 1905 года (в частности, помогал еще молодому тогда Я. М. Свердлову) и позднее. В 1905 г. на моей квартире в Нижнем Новгороде (на Ковалихе, в доме Некрасова) помещалась подпольная большевистская типография…

Обращаясь к Вам, дорогой Иосиф Виссарионович, с осуждением преступлений Г. Г. Ягоды, о которых нам известно лишь из печати, мы считаем необходимым Вам сказать, что он в личной жизни в течение десяти лет был очень далек от своих родителей и мы ни в малейшей мере не можем ему не только сочувствовать, но и нести за него ответственность, тем более что ко всем его делам никакого отношения не имели.

Мы, старики, просим Вас, чтобы нам, находящимся в таких тяжелых моральных и материальных условиях, оставшихся без всяких средств к существованию (ибо не получаем пенсию), была бы обеспечена возможность спокойно дожить нашу, теперь уже недолгую жизнь в нашей счастливой Советской стране.

Мы просим оградить нас, больных стариков, от разных притеснений со стороны домоуправления и Ростокинского райсовета, которые уже начали занимать нашу квартиру и подготавливают, очевидно, другие стеснения по отношению к нам…»

Родителей Ягоды, разумеется, тоже арестовали. Они умерли в заключении.

В 1991 году в журнале «Огонек» было опубликовано письмо человека, который сидел вместе с отцом бывшего наркома Ягоды: «Судьба старого Ягоды была трагической… Через неделю его уже не было в живых… Хотя я просидел в заключении и ссылке 17 лет по милости Генриха Ягоды, но к его отцу и детям я вражды не имею. Все мы жертвы сталинского режима и системы…»

Я имел удовольствие беседовать с человеком, который знал Николая Ивановича Ежова, сиживал с ним за одним столом. Это известный писатель Лев Эммануилович Разгон. Он прошел лагеря, выжил. Был зятем Ивана Михайловича Москвина, который в конце 20-х годов стал ведать в ЦК всеми руководящими партийными кадрами и сделал Ежова своим помощником.

Вот что Лев Разгон рассказал мне о Москвине и Ежове:

— Иван Михайлович Москвин работал в Ленинграде и презирал ленинградского вождя Зиновьева, называл его трусом. Москвин был одним из немногих ленинградцев, резко выступивших против Зиновьева. И сразу стал любимчиком Сталина, который перевел его в Москву. Но его роман со Сталиным не состоялся: они были люди разного сорта. Москвин был ригорист, человек дореволюционной партийной скромности.

Дом Москвина славился гостеприимством: его жена Софья Александровна Бокий, женщина удивительной доброты и душевной щедрости, слыла хлебосольной хозяйкой.

Днем Москвин приезжал домой обедать и привозил с собой Ежова, к которому хорошо относился.

— Мне Ежов нравился, — говорил Разгон. — Он был очень маленького роста и вызывал, как все маленькие люди, жалость, даже нежность. Он был очень тихий, всегда одет одинаково в синюю сатиновую косоворотку и довольно мятый костюм. Он был очень молчалив, худ, и поэтому Софья Александровна его опекала и безумно за него беспокоилась. Она называла его «воробышком»: «Воробышек, вам нужно побольше есть!»

Воробышек тихо клевал и помалкивал… Разгон однажды спросил Москвина:

— А что, Ежов такой хороший работник? Вы его высоко цените.

Москвин подумал и ответил:

— Ежов, вероятно, лучший работник из тех, кого я знаю.

А знал он очень многих.

— Это редкий человек в том смысле, что, отдав ему приказание, можно его не проверять, — сказал Москвин. — Он все сделает. У него только один недостаток, и его все-таки надо проверять.

— А, значит, он что-то может сделать не так?

— Нет, он все сделает как надо. Но он никогда не остановится. Во всяком деле есть известный предел, когда надо остановиться. Ежов никогда не останавливается…

И Москвин, и его жена Софья Александровна были арестованы, вспоминает Лев Разгон:

— Об Иване Михайловиче, еще будучи на воле, мы ходили справляться на Кузнецкий, 24, где располагалась справочная НКВД. Нам отвечали: «Десять лет удаленных лагерей без права переписки». А мы тогда не знали, что это означает расстрел. Думали, что действительно созданы лагеря для ответственных работников, которых нельзя держать в общих лагерях. Мы еще ничего тогда не понимали…

Москвина расстреляли в 1937 году. А что касается судьбы Софьи Александровны, то Разгон был уверен, что она погибла в Мордовии, в Потьме, в тех лагерях, где держали жен членов семьи «врагов народа»…

Прошли годы, и на Лубянке Льву Разгону показали дело Софьи Александровны. Он увидел постановление об ее аресте. Это был, собственно, ордер на арест Москвина. На нем обычная резолюция прокурора Вышинского: «Согласен». И резолюция Ежова: «К исполнению. Арестовать». Нарком подписал ордер и потом вдруг приписал: «И жену его тоже».

Все следственные дела состоят обычно из двух-трех протоколов допроса. Первый состоит из сплошных восклицательных знаков: «Что вы! Да никогда!» — и негодующих заявлений… Проходит два-три месяца, и появляется еще один протокол, в котором арестованный признается абсолютно во всем, в любой глупости.

В деле Софьи Александровны Разгон нашел два протокола. Первый: она сознается в том, что, будучи женой Москвина, знала о всех его преступлениях. Обычный протокол допроса члена семьи «врага народа».

Потом долгий перерыв. И вдруг на допросе она признает, что пыталась отравить Ежова… Такое задание получила от агента английской разведки…

В отличие от многих, кого расстреляли без суда, ее судила Военная коллегия. Сохранился коротенький протокол: она признается во всех грехах и просит ее пощадить. Ее приговорили к высшей мере по закону от 1 декабря 1934 года. Приговор приведен в исполнение.

После XX съезда она была реабилитирована. Следователь, который ее допрашивал, дал показания. Он пишет, что она была арестована как ЧСИР — член семьи изменника Родины. Но следователей вызвал Ежов и приказал: «Получите от нее показания о том, что она хотела меня отравить».