Даниэль Елисеев - История Японии. Между Китаем и Тихим океаном

В самом деле, по воле случая в том же году, когда правительство приняло решение о создании бюро переводов, русский морской офицер, одно время служивший в британском флоте под командованием Нельсона, Василий Головнин (1776–1831), отважился войти в район Курил, отправляясь в долгое кругосветное плавание, чтобы изучить мир. Но японские суда береговой охраны неожиданно напали на русский корабль, досмотрели его и отвели в Японию, где экипаж оставался в плену по 1813 года. [9] Вернувшись в Россию, он опубликовал воспоминания: «Записки флота капитана Головнина о приключениях его в плену у японцев в 1811, 1812 и в 1813 гг.» Однако сёгунские власти выказали мудрость: они использовали капитана, посланного им судьбой очевидца и полиглота, чтобы подробно расспросить его о Европе, о европейских знаниях, о материальном могуществе тех наций, о которых едва имели представление на архипелаге, кроме как из устаревших сведений более чем двухвековой давности. Однако официальная позиция изменилась не сразу: через десять лет, в 1823 г., один немецкий врач, Филипп Франц фон Зибольд, приехал посетить голландскую факторию на Дэдзиме; он был туда направлен Нидерландской Ост-Индской компанией, па которую работал. Миссия Зибольда состояла в том, чтобы открыть школу «голландских наук», что, между прочим, показывает, насколько голландцы сознавали свою возможность оказывать влияние на Японию. Этот врач уже два года преподавал, когда сёгунат возобновил запрет на въезд в страну, направленный против всего иностранного. Тем не менее Зибольд в 1826 г. добился разрешения лично направиться в Эдо, чтобы встретиться там с сёгуном: здесь опять-таки проявилось расхождение между принципиальной позицией и действием, связанным с отдельным лицом, пусть даже последнее имело полномочия от какой-то организации. Похоже, в Эдо доктор жил приятной жизнью, встречаясь — помимо сёгуна — с учеными, прежде всего с астрономами и географами. Возможно, этого и оказалось для него роковым: за приобретение карты Японии — документа, который на Дальнем Востоке традиционно относят к типу «оборонных секретов», — Зибольд был обвинен в шпионаже в пользу России и выдворен в 1829 году. Он оставил в стране подругу-японку и двухлетнюю девочку, которую родила ему первая (эта девочка доживет до 1903 г.). Она символизирует время великих перемен, которое настанет лет через тридцать, в 1859 г., но это уже другая история.

Допускали иностранцев или нет, массу обычных подданных это несомненно заботило очень мало. Истинной причиной их бед было то, что базовые производительные силы страны — то есть, при традиционной экономике натурального хозяйства, крестьяне — поставляли продукты питания другим, тогда как сами недоедали. Как уже часто бывало за сто лет, голод и каннибализм снова стали повседневной реальностью, на сей раз в течение четырех лет, с 1832 но 1836 гг. (этот период запомнили как «голод эры Тэмпо»). На всем Хонсю голодающие обвиняли торговцев рисом в том, что те запасают зерно, чтобы вздувать цены, после чего дело доходило до проявлений насилия. Однако новым явлением стало то, что высшего накала восстание достигло в городах, особенно в Осаке, и возглавил его уже не какой-нибудь невежественный грузчик, а просвещенный человек, представитель класса самураев.

Его звали Осио Хэйхатиро (1793–1837), и, похоже, он какое-то время служил в полиции. Особо он увлекался философскими изысканиями и принадлежал к спиритуалистскому конфуцианскому течению последователей китайского философа Ван Янмина (1472–1529), особо известному в Японии своими работами о необходимости развивать идеи, которые бы обосновывали определенные общественные позиции. Вот Хэйхатиро и занял определенные общественные позиции и в конечном счете стал управлять событиями, направив народный гнев выше уровня скупщиков, на власти — ту самую администрацию, которая пустила всё на самотек и не выполняла своей первостепенной роли — поддержания равновесия. Впервые восстание, приобретя теоретическую основу, несло в себе зародыши революции. Но к власти повстанцам прийти не удалось, да и что тогда можно было сделать с такой плотно притертой, с такой часто склепанной полицейской системой, как система Эдо? Когда они подожгли город — что уже само по себе было преступлением, караемым смертной казнью, — и, более того, пошли на приступ замка Осаки, подошли численно превосходящие сёгунские войска. Хэйхатиро и его друзья, чтобы погибнуть с честью, совершили самоубийство. Таким образом, верх остался за сёгуном, хотя в сельских местностях отчаявшиеся крестьяне еще то и дело восставали, отказываясь верить, что их героя больше нет.

В том же 1837 г. к власти пришел новый сёгун. Его звали Иэёси, и его имя сохранилось в истории прежде всего потому, что перед самой его смертью в 1853 г. американский мореплаватель, коммодор М. Перри, передал ему письмо президента США с требованием открыть японские порты для международной торговли. В остальном Иэёси не оставил о себе особых воспоминаний: похоже, его правление было скорее бесцветным, где все попытки что-то сделать были обречены на провал. Чтобы восстановить равновесие, уже полтора века как утраченное, он не раз безуспешно принимал авторитарные и даже диктаторские меры. В 1838 г. от них пострадали интеллектуалы, выступающие за открытость страны, и все любители иностранных наук. Правительство, стараясь поразить движение в голову, ополчилось на самого известного из них — Ватанабэ Кадзана.

В чем дело — в прелести его живописи, истоки которой уходили одновременно в японскую традицию и в традицию голландских гравюр? Или в меланхолии его знаменитого портрета Таками Сэнсэки (1785–1858), великого коллекционера карт мира, сторонника отправки японских научных и технических миссий за рубеж? Ватанабэ Кадзан (1793–1841) сегодня — один из самых излюбленных персонажей современной японской историографии. Этот человек, принадлежавший к классу самураев, живо увлекался как «голландскими науками», так и каллиграфией, монохромной и философской, в китайском духе. Арестованный за интеллектуальный нонконформизм и за то, что он открыто требовал развития отношений с иностранными государствами, Ватанабэ Кадзан поначалу был приговорен к смерти. Было ли это следствием популярности этого человека? Приговор сразу смягчили, заменив насильственной, пожизненной, высылкой в сельскую местность. Из отвращения или из соображений чести, а может быть, из-за того и другого вместе Кадзан в следующем, 1841 г. покончил с собой, официально — чтобы не стать обузой для своего даймё (провинции Аити, то есть области Нагой), которого его присутствие в качестве отщепенца могло поставить перед трудным выбором.