Робин Локкарт - История изнутри. Мемуары британского агента.

Необходимо понять одно — с самого начала революция была революцией народной. С самого начала ни Дума, ни интеллигенция не управляли ходом событий. И второе — революция была революцией ради земли, хлеба и мира, — но прежде всего ради мира. Был толы» один путь спасения России от большевизма — это заклю чить мир. Керенский провалился потому, что он не захотел мира. И Ленин достиг власти только тем, что обещал прекратить войну. Мне возразят, что Керенскому нужно было расстрелять и Ленина и Троцкого. Солдаты, рассуждающие так, всегда забывают о психологических предпосылках. После падения старого режима вождь (то есть Керенский), вознесенный первой революцией, должен был быть таким человеком, который не расстреливает своих противников. Таков первый этап естественного процесса. И даже если бы Керенский расстрелял Ленина и Троцкого, вместо них появился бы другой антивоенный вождь и он победил бы со своей антивоенной программой.

Это было так ясно, что только серьезность нашего положения на Западе может служить оправданием наших безрассудных проектов (начиная с бесплодной архангель ской экспедиции и кончая еще более бессмысленной, но, к счастью, невыполненной, японской интервенцией), кото рые мы отстаивали в целях восстановления восточного Фронта. К числу этих отъявленных дураков я причисляю и себя. Из всех военных один генерал Макрэди оставался в 3Дравом уме.

Мое личное общение с первой революцией продолжа лось восемь месяцев. Это был период депрессии и раз! дробленности, период новой деятельности; в ней не было уже ни капли веры и надежды. Я не был сторонником старого режима, но мне не трудно было уяснить себе, как скажется новый режим на ходе войны. Через три дня после начала восстания я представил посольству обстоя тельный анализ революционного движения. Краткое со держание этого донесения, тогда же записанное мною в дневник, таково: «Положение настолько неясно и неопре деленно, что трудно даже пытаться чтолибо предуга дать. Кажется немыслимой возможность прекращения борьбы между буржуазией и пролетариатом без дальней шего кровопролития. Когда она начнется, никто не знает но перспективы войны представляются мрачными».

Революция началась в понедельник, а в субботу я в качестве официального лица принимал участие в тор жественном смотре революционных войск на Красной площади. Это было изумительное зрелище — сорокаты сячное войско отмечало недавно обретенную свободу церемониальным маршем, проведенным с идеальной вы держкой и порядком. И все же, несмотря на безоблачное небо и ясный воздух, я испытывал такое чувство, как будто я в тюрьме. Громадная Красная площадь, видев шая столько раз подавление свободы, начиная с казней во времена Иоанна Грозного и кончая первомайскими де монстрациями большевиков; мрачный фон — высокие красные стены, окружающие Кремль, — все это отнюдь не символ свободы. Русские (как я в этом убедился позднее, в еще более беспокойные времена) обладают талантом помпы и торжественных зрелищ. И если с моей стороны наблюдалась склонность к излишнему энтузиаз му (а я — романтик, инстинктивно ненавидящий всякое правительство), то там были генералы — либеральные патриоты вроде Оболещева, только что вернувшиеся с фронта, которые могли охладить мой пыл. От дисципли ны не осталось и следа. Солдаты перестали отдавать честь своим офицерам. Дезертиры тысячами удирали в деревню. Трехсотлетние шлюзы были снесены. Поток не мог быть остановлен никакими человеческими силами, пока он сам не иссякнет. Можно было только искусно ввести его в менее опасное русло. Но этот метод был чужд союзникам, встретившим революцию сначала с притворным энтузиазмом, а затем с быстровозрастаю

шей тревогой. Им хотелось — и для военных кругов это желание было естественно — вернуть все на прежнее место. Но, к несчастью, ни во временя, ни в революции небывает возврата.

Через две недели после революции я отправился в СПетербург, чтобы увидеться с членами нового, Временного правительства. Князь Львов, премьерминистр, был моим близким другом. С остальными я часто встре чался в течение последних двух лет. Шингарев, петер бургский врач, Кокошкин, крупный московский специалист по международному праву, и Мануйлов, ректор московского университета были людьми большой честности и одаренности. Для английского либерального кабинета 1906 года они служили бы мощным и благородным украшением. Они были слишком мягки, чтобы иметь дело с буйными элементами Советов, совершившими революцию и теперь фактически управляющими Думой.

Перед отъездом на вокзал я пообедал с Челноковым, только что назначенным комиссаром Москвы. Он нари совал мне картину того, что я могу встретить там. Его собственное положение становилось невыносимым. Он признался, что не мог надеяться на успех при новых выборах, проводимых теперь на основе всеобщего голо сования для каждой городской думы и земства России. Царствование Львова, говорил он, продлится не дольше моего.

Флегматик, каких мало, он говорил без злобы и пре дубеждения. Я чувствовал его правоту. «Свободная демо кратия» (как потом издевались большевики над лозунга ми первой революции) уже не годилась для либеральных вождей, годами восклицавших: «Верю в народ!»

Я разыскал князя Львова в Таврическом дворце среди неописуемого хаоса. Он председательствовал на заседа нии кабинета министров. Секретари непрерывно врыва лись в его кабинет с бумагами для подписи или наложения резолюции. Он начинал говорить со мной, но в это время звонил телефон. В коридоре его ждали делегаты с Фронта, из деревни, бог весть откуда еще. И в этой беспокойной, торопливой суматохе не было никого, кто бы мог защитить премьерминистра или снять часть за 0от с его плеч. Казалось, что все стараются заниматься неопределенным делом, чтобы избежать ответственности. Я пожалел, что здесь нет мисс Стевенсон, которая послала бы всю кучу делегаций к черту и навела бы в этом содоме какойто порядок.

Разговор велся урывками. Наконец он прервал его. — Видите, что делается, — сказал он, — мы выби ваемся из сил, но ведь дел масса. Приходите ко мне на квартиру сегодня в двенадцать часов вечера.

Князь погладил свою седую бороду и посмотрел на меня со слабой улыбкой. Он казался усталым и из нуренным, а глаза его, и в обычное время маленькие почти исчезли за ресницами. За две недели он постарел на десять лет. Человек большого обаяния, он был бы пре восходным председателем Совета Лондонского графства. Он был идеальным председателем земского союза, но он не годился для революционного премьерминистра' Я сомневаюсь, смог бы ктонибудь из его класса удержаться в то время на его месте. Естественный ход событий не терпит никакого вмешательства в свои процессы, а время диктаторов еще не пришло или уже мино вало.