Робин Локкарт - История изнутри. Мемуары британского агента.

Я был у Львова — скромная квартира из двух комнат, где он жил с того самого дня, когда приехал из Москвы принять бразды правления. Он был в том же костюме, дорожный мешок все еще стоял в передней. У меня сердце разрывалось, глядя на него. Он казался таким одиноким и покинутым. Как всегда, он говорил немного отрывисто и односложно. Он был скромен и, вопреки аристократической фамилии, боль ше походил на деревенского доктора, чем на аристократа. На мало его знающих он производил впечатление хитреца — исключительно благодаря своей застенчивости. С теми, кому он доверял, он был откровенен и прост — он не скрывал своих страхов и опасений. Россия переживает, но... Россия будет воевать, но... все, что он говорил, сводилось к признанию собственной слабости.

Встретившись с другими моими московскими друзья ми, членами правительства, я увидел ту же беспомощ ность, те же опасения. Во всем кабинете был только один человек, обладающий какойто силой. Это был кандидат Советов — Керенский, министр юстиции. Революция со крушила моих прежних друзей либералов. Приходилось искать новых богов.

Первую мою встречу с Керенским устроил князь Львов Это была лучшая из возможных рекомендаций як большинство социалистов, Керенский уважал Льво я как за его честность, так и за все, сделанное им для vccKoro народа. Я получил приглашение к завтраку.

В назначенный час мои сани остановились у Минигтеоства юстиции, я поднялся наверх по парадной лестнице где еще три недели назад царили чопорные церемоний старого режима, и вошел в приемную, наполненную толпой солдат, моряков, служащих, студентов, курси сток, рабочих и крестьян, терпеливо ожидающих своей очереди, как ждут в хлебных очередях на Литейном или на Невском. Я пробрался через эту толчею к усталому издерганному секретарю.

_ Вы хотите видеть Александра Федоровича Ке ренского? Совершенно невозможно. Придется прийти завтра.

Я терпеливо ооъясняю, что приглашен к завтраку. Голос автоматически прерывает: — Александр Федоро вич уехал в Думу. Понятия не имею, когда он вернется. Сейчас вы сами знаете...

Он пожимает плечами. Не успел я изобразить на лице разочарование, как в толпе начинается волнение. «Рассту пись! Расступись!» — кричат солдаты. Два нервных, очень молоденьких адъютанта расчищают проход, и Ке ренский крупными энергичными шагами приближается ко мне. Лицо его мертвенно бледно, даже желтовато. Узкие, монгольские глаза усталы. С виду кажется, что ему физически больно, но решительно сжатые губы и коротко подстриженные под бобрик волосы создают об щее впечатление энергичности. Он говорит короткими, отрывистыми фразами, делая легкие, четкие движения головой. На нем черный, похожий на спортивный, ко стюм, одетый поверх черной русской рабочей блузы. Он берет меня за руку и ведет в свое личное помещение, и мы садимся завтракать за длинным столом, человек на трид цать. Мадам Керенская уже завтракает. Рядом с ней ьрешковская, бабушка русской революции, и крупный крепкий моряк Балтийского флота. Люди входят и вы ходят, когда хотят. Завтрак наспех, повидимому, для всех желающих. Керенский все время говорит. Несмотря на правительственный декрет о запрещении спиртных

?255 Ш

напитков, на столе вино, но сам хозяин на строгой диете и не пьет ничего, кроме молока. Всего.несколько месяцев назад ему удалили больную почку, но его энергия неуга сима. Он вкушает первые плоды власти. Ему уже мешает давление, производимое на него союзниками. «Как бы реагировал Ллойд Джордж, если бы к нему пришел рус ский и стал учить его, как управлять английским наро дом?» Несмотря на это он в хорошем настроении. Его энтузиазм заразителен, его гордость революцией безгра нична. «Мы делаем то же самое, что вы делали несколько столетий назад, но пытаемся сделать это лучше — без Наполеона и Кромвеля. Меня называют сумасшедшим идеалистом, но благодарите Бога за идеалистов в этом мире». И в эту минуту я готов был благодарить Бога вместе с ним.

После этого первого завтрака я много раз встречался с Александром Федоровичем. В России я знал его луч ше — гораздо больше, чем ктолибо из английских чино вников. Не раз я служил ему переводчиком при перегово рах с сэром Джорджем Бьюкененом. Часто я видел его одного. Именно ко мне он пришел, скрываясь от больше виков. Это я помогал ему в выезде из России. И теперь, когда тысячи русских и английских противников больше виков поносят его, когда те, кто искал его расположения и опирался на его слова, проклинают его имя, — я остаюсь его другом.

Керенский стал жертвой буржуазных упований, расц ветших благодаря его недолгому успеху. Он был честен, если не велик, искренен, несмотря на ораторский талант, и для человека, превозносимого в продолжение четырех месяцев как божество, сравнительно скромен. С самого начала он вел безнадежную борьбу, пытаясь загнать обратно в окопы нацию, уже покончившую с войной. Под перекрестным огнем большевиков слева, на каждом пере крестке и в каждом окопе кричавших о мире, правых и союзников, требующих восстановления порядка царски ми методами, у него не оставалось шансов на победу. И он пал, как пал бы любой, попытавшийся сделать то же самое.

И все же в продолжение нескольких недель казалось, что его ораторский талант совершил чудо и что его нелепая вера в благоразумие русского народа (разделяе мая всеми эсерами и большинством либералов) может оправдаться. Ибо Керенского следует считать одним из величайших, в своем роде, ораторов в истории. В его выступлениях не было ничего обаятельного. Его голос огрубел от постоянного крика. Он мало жестикулировал _L удивительно мало для славянина, но он владел речью я говорил с покоряющей убежденностью. Как отчетливо я помню его первый приезд в Москву. Это было, кажется, вскоре после назначения его военным министром. Он только что вернулся из поездки по фронту. Он выступал в Большом театре — там, где позднее большевики ратифицировали Брест-Литовский мир. Но Керенский был первым политическим деятелем, выступающим на этой знаменитой сцене, давшей миру Шаляпина, Собинова, Гельцер, Мордкина и массу других певцов и танцоров. В тот день громадный театр был набит до отказа. В Москве зола русского патриотизма была еще тепла, и Керенский пришел, чтобы снова раздуть его пламя. Генералы, высшие чиновники, банкиры, крупные промышленники, купцы с женами занимали партер и ложи бельэтажа. На сцене представители Советов солдатских депутатов. На авансцене, как раз над суфлерской будкой, соорудили небольшую кафедру. Обычное десятиминутное опоздание, и по залу пошли толки: Александр Федорович болен, новый кризис отозвал его в С.Петербург. Потом шумок разговоров сменился взрывом аплодисментов, и изза кулис показалось бледное лицо военного министра; он направился к кафедре. Все встали. Керенский поднял руку и сразу заговорил. Он выглядел больным и усталым. Он вытянулся во весь рост, как бы собирая последний запас энергии. И с нарастающей силой начал излагать свое евангелие страданий. Ничего не достигнешь без страда ний. Сам человек рождается в муках. Величайшие рево люции мира начались с Голгофы. Можно ли думать, что наша революция окрепнет без страданий? От царского режима мы получили в наследство громадные трудности — разваленный транспорт, отсутствие хлеба, отсутствие топлива, но русский народ умеет страдать. Он (Керенский) только что вернулся из окопов. Он видел людей, месяцами живущих по колено в грязи, в воде. Они обовшивели. Целыми днями у них нет ничего, кроме корки черного хлеаба. Нет оружия для самозащиты. Они месяцами не видят своих жен. И все же они не жалуются. Они поклялись выполнить свой долг до конца. Ропот слышен только в Москве и С.Петербурге. И от кого же? От богачей, от тех, кто в шелках и золоте пришел сюда, чтобы в комфорте послушать Керенского. Он обвел глазами ложи 6елъэтажа; страстными отрывочными фразами он довел себя до исступления. Неужели они превратят Россию в развалины, будут виновны в позорнейшей в истории измене, в то время как покорные бедняки, имеющие все основания жаловаться, все же держатся? Ему стыдно за апатию больших городов. Что они совершили такого, чтобы чувствовать усталость? Неужели они не могут потерпеть еще? Он приехал в Москву с поручением от тех, кто в окопах. Неужто ему придется вернуться к ним и сказать, что их усилия тщетны, ибо люди в «сердце России» потеряли веру?