Александр Снисаренко - Рыцари удачи. Хроники европейских морей

Так продолжалось до 1517 года, когда турецкий султан Селим I присоединил Египет к своей империи. Новые хозяева дельты Нила оказались людьми дело­витыми, чуждыми всяческих сантиментов. Египет раз­делил печальную судьбу Греции, тоже покоренной ос­манами. Много древних памятников было разрушено, а иные и вовсе исчезли без следа. В их число попал и Фарос. В 1570-х годах турки окончательно разобрали его постамент на постройку своей крепости, и летом 1962 года в море на семиметровой глубине были обна­ружены лишь одна колонна и статуя Посейдона...

Уникальное сооружение перестало существовать. Но жизнь его продолжалась в легендах. Особенно живучей и популярной стала одна, связанная с «ярусом восьми ветров». Ее-то и использовал американский писатель: при чтении его книги невозможно не вспомнить страж- скульптуру Александрийского маяка. Правда, вместо сурового воина у него - баран и петушок...

В той же «Альгамбре» Ирвинг приводит еще одну легенду, явственно перекликающуюся с легендой о звездочете. Ее источником он называет араба Аль Маккари, занимавшегося историей магометанских династий в Испании. Вот что сообщает Ирвинг, ссылаясь на своего осведомителя:

«В Кадисе, говорит он, прежде была квадратная башня высотою более ста локтей, сложенная из громад­ных глыб, скрепленных медными скобами. На вершине лицом к Атлантике стояла статуя с посохом в правой руке и указательным пальцем левой показывала на Гибралтарский пролив. По рассказам, ее когда-то пос­тавили готские владыки Андалузии и она служила маяком и указаньем мореходам. Мусульмане - берберы и андалузцы - считали, что она имеет волшебную власть над морем. Правя на нее, шайки пиратов из на рода по имени Майюс приставали к берегу на больших судах с двумя квадратными парусами, один на носу, один на корме. Они являлись каждые шесть или семь лет; истребляли всех встречных на море; по указанью статуи проплывали через пролив в Средиземноморье, высаживались в Андалузии, предавая все огню и мечу; и область набегов их простиралась до самой Сирии.

Наконец, уже во времена гражданских войн, му­сульманский флотоводец захватил Кадис, прослышал, что статуя на вершине башни - из чистого золота, и велел ее снять и расколоть; она оказалась из золо­ченой меди. С разрушением истукана рассеялось и заклятье над морем. Пираты из океана больше не появлялись, только два их корабля разбились у берега, один возле Марсу-ль-Майюса (порта Майюсов), другой неподалеку от мыса Аль-Аган.

Вероятно, эти морские разбойники, упоминаемые Аль Маккари, были норманны».

Книга Ирвинга «Альгамбра», включающая обе эти легенды, появилась из печати в 1832 году. А уже год спустя по другую сторону океана его собрат по перу рассыпал по бумаге звонкие строки:

Вот мудрец перед Дадоном Стал и вынул из мешка Золотого петушка «Посади ты эту птицу,- Молвил он царю,- на спицу; Петушок мой золотой Будет верный сторож твой: Коль кругом все будет мирно, Так сидеть он будет смирно; Но лишь чуть со стороны Ожидать тебе войны, Иль набега силы бранной, Иль другой беды незванной,

Вмиг тогда мой петушок Приподымет гребешок, Закричит и встрепенется И в то место обернется».

Обычно комментаторы «Сказки о золотом петуш­ке», особенно после статьи Анны Ахматовой, специ­ально посвященной этому вопросу, указывают, что Пушкин взял этот сюжет как раз из Ирвинговой «Аль­гамбры»: там петушок, и здесь петушок, причем с абсолютно одинаковыми функциями. Вот только баран у Пушкина исчез... Казалось бы, прямое заимствование налицо. А так ли это? Не упускается ли тут из виду фактор времени? Нам ведь и сегодня-то не каждый день удается подержать в руках книгу, вышедшую в Америке всего лишь год назад. Вот что пишет, к примеру, Александр Сергеевич летом 1836 года: «В Нью-Йорке недавно изданы „Записки Джона Теннера"...». Недавно! Недавно - это шесть лет назад, в 1830 году. Пушкин познакомился с этими «Записками» по парижскому изданию 1835 года - по прошлогод­нему. Ирвинг к тому времени был хорошо известен в России: его переводил декабрист Николай Бестужев, его печатала, в числе прочих, «Литературная газета», издаваемая Пушкиным, им зачитывался Гоголь, его имя значилось и под предисловием к «Запискам Джона Теннера». Но... ни в письмах поэта, ни в его дневни­ках, ни в записях, относящихся к периоду до 1833 года, когда Пушкин начал работать над этой сказкой, аме­риканский писатель не упоминается.

Так было ли заимствование, а если нет, то откуда же такое сходство? - вправе мы спросить. «Идеи но­сятся в воздухе»,- можно ответить на это. Подобных случаев синхронного мышления известно немало и в науке, и в искусстве, и в литературе, и в технике. Ведь никто же не станет всерьез разбираться, кому первому пришла в голову мысль написать биогра­фический роман о Ван-Гоге - Анри Перрюшо или Ирвингу Стоуну, или о Бальзаке - Андре Моруа или Стефану Цвейгу. И уж тем более никто не возьмется утверждать, что один из них заимствовал сюжет у другого. Все они пользовались одними и теми же источниками - документами, относящимися к био­графии своего героя. А поскольку таких документов не так-то много, то все не обошлись без некоторых достаточно правдоподобных домыслов.

Могут возразить: все эти литераторы - почти сов­ременники, вопроса тут нет. Ирвинг тоже был старшим современником Пушкина, верно. Но можно напомнить пример еще более удивительный, где одна и та же идея разделена почти двумя тысячелетиями - как и в случае с александрийской легендой. В 262 году до нашей эры римлянам, не имевшим тогда флота, приходилось отбиваться на Сицилии от наседавших на них карфа­генян. Но однажды в их руки попала севшая на мель карфагенская галера. По ее образцу римляне выстроили вскоре целый флот, в конечном счете и решивший исход войны. И почти такая же история произошла в 1696 году в России: Петр Первый купил в Голландии галеру, построенную по последнему слову военной техники, и спустя короткое время Россия стала морской державой... Можно ли тут говорить о «заим­ствовании»? Поистине идеи всегда и повсюду носились в воздухе!

Почему же Пушкин должен быть в этом смысле исключением? Знаток и любитель классической фило­логии, он не мог не знать об Александрийском маяке и о его удивительных скульптурах. Известен и его неугасающий интерес к легендам разных народов. Из­вестны его записи народных сказок, некоторые из них были потом переложены в стихотворные строки. Все ли записи дошли до нас? Едва ли. А ведь среди них вполне могло быть изложение арабской легенды, слы­шанное поэтом от кого-либо из потомков А. П. Ган­нибала - эфиопа, а стало быть, выходца из арабской страны. В исключенном тексте «Золотого петушка» есть строки, перекликающиеся с Ирвинговыми, а есть и такие, каких у Ирвинга нет. Возможно, и те и другие были в каком-то неведомом нам общем источ­нике, из которого оба писателя отобрали лишь то, что их заинтересовало. Разумеется, все это - не более чем догадки, но, как кажется, вполне правдоподобные. Возможно и то, что Пушкин перелистывал француз­ский перевод «Тысячи и одной ночи» и что на глаза ему попалась новелла триста девяносто восьмой ночи, довольно подробно повествующая о проникновении ал-Мамуна в пирамиду, или другие, где есть мотивы, сходные с теми, что встречаются у Ирвинга. Наконец, он, прекрасно сведущий в истории, мог проведать хотя бы понаслышке о статуе всадника на крыше дворца аббасидского халифа VIII века ал-Мансура - основателя Багдада и тоже персонажа «Тысячи и одной ночи»: по преданию, эта статуя указывала копьем в ту сторону, откуда Мансуру грозили неприятности... Но он все же предпочел петушка, куда больше со­звучного его настроениям: в 1566 году крик этой птицы призывал к оружию восставших гёзов в Нидерландах, всего два-три года назад он вновь прозвучал на баррикадах Парижа, а в 1831 и 1834 годах, когда Пушкин заканчивал сказку, этот крик будил бунтовав­ших лионских ткачей.