А Кабацков - «Включен в операцию». Массовый террор в Прикамье в 1937–1938 гг.

В связи с этим возникает проблема, которую, в общем, можно сформулировать так: в каком качестве тот или иной человек попадал под каток репрессивной машины? Другими словами — в какой мере те или иные социальные качества репрессируемого оказывались коррелятом тех номинаций, которые фигурируют в определении тройки при УНКВД по его делу?

Если предположить, что арестован, допустим, колхозник, раскулаченный и в прошлом судимый по ст. 61 УК (т. е. как неплательщик налогов и сборов), оказавшийся сектантом да еще к тому же немцем, осужденный затем тройкой как участник контрреволюционной повстанческой организации, что именно сыграло в этом определяющую роль? Не исключено, что он просто был подходящей «вешалкой» для заранее придуманной следователем «сказки», будучи вскользь упомянут другим арестованным. В таком случае он мог бы быть и ранее не судимым бухгалтером, русским, неверующим, а зачисление его в любую группу по любому значимому критерию выборки носило бы случайный характер, сама же подобная группа являлась бы лишь статистической.

Применительно к предмету нашего исследования, как будет показано в дальнейшем, ситуация складывалась по-другому. Иначе говоря, анализ следственных дел показал: попа арестовывали именно как попа, и «в нем самом» было нечто такое, что делало священника практически идеальным объектом репрессий. Но для того, чтобы выяснить, почему это так, нам необходимо рассмотреть несколько существенных аспектов отношений церкви и советского государства, которые являются контекстом анализируемых событий.

В августе 1937 г. в селе Богородское Щучье-Озерского района объявился нечистый. Князь тьмы материализовался в совершенно неподходящем месте, а именно — в огороде, возле которого играли дети. Напугав их до полусмерти, черт куда-то сгинул. А через некоторое время к детишкам подошла бывшая монашка Клавдия Никитична Змеева, которая, как написал в газете «Вперед» от 19 сентября аноним, скрывшийся под псевдонимом «Богородский», «стала их агитировать, что вот мол, хотят закрывать церковь, так появился „нечистый“, „сатана“. Велела передать это родителям» [463].

Как выяснилось впоследствии компетентными органами, в деле не было ни грана инфернального — сатаной нарядилась сама вышеупомянутая Клавдия Никитична. Путем этой незамысловатой любительской инсценировки она стремилась побудить односельчан бороться за сохранение Богородской церкви, здание которой (по словам того же анонима) «пришло в негодность, может обрушиться и повлечет за собой десятки человеческих жертв» [464](оставляем стиль на совести автора).

Вся эта история о «черте в огороде», выдержанная в водевильно-бурлескном духе, могла бы стать лишь поводом для сатирических упражнений в какой-нибудь газете «Воинствующий безбожник» — если хотя бы на секунду забыть о том, что и сама Клавдия Змеева, и дьякон Богородской церкви Василий Дульцов (вдохновитель «провокации») были приговорены тройкой при УНКВД к высшей мере наказания и расстреляны. История, безусловно, показательная во многих отношениях, но приведена в данном случае как метафора, иллюстрирующая положение самой церкви в 1937 г.

В самом деле, чем она еще могла выглядеть тогда, как не выходцем из «потустороннего мира», невесть как попавшим в наш «социалистический огород»? Действительно, в общественной жизни страны церковь к середине 30-х гг. оставалась едва ли не единственным уцелевшим осколком дооктябрьского прошлого, массовой организацией, которую новая власть не смогла (или не захотела) интегрировать. Но если развернуть эту метафору, то в ней обнаружатся еще несколько любопытных смысловых оттенков. Во-первых, так же как и всякий уважающий себя дьявол, церковь занимается ловлей душ, и при этом совершенно по-дьявольски лжет, «ибо нет в нем истины; когда говорит он ложь, говорит свое, ибо он лжец и отец лжи» (От Иоанна, 8:44). Но ведь от нашего внимания не должно ускользнуть, во-вторых, то, что и сам черт-то на проверку — подложный, не настоящий. Пугало для детишек, да и только.

Относительно последнего никаких сомнений быть не должно — вопрос о соотношении «царства и священства» в советской России был решен окончательно и бесповоротно уже к 1922 г., в ходе кампании по изъятию церковных ценностей. Как это было проделано на Урале, вполне убедительно показано на основе многочисленных источников в работе М. Г. Нечаева [465]. Второй, не менее сильный удар церковь испытала в период коллективизации — в просмотренных нами делах неоднократно упоминаются церкви, закрытые в 1933–1934 гг. по решению общего собрания колхозников. Лишенная имущества, ограбленная, контролируемая извне и «просвечиваемая» изнутри «осведомами» из рядов духовенства, церковь явно не могла быть по-настоящему серьезным противником. Тем не менее, в 1937 г. в ходе «кулацкой операции» по ней будет нанесен новый, невиданный по жестокости удар. Возникает вопрос: зачем же так всерьез заниматься экзорсизмом, если дьявол — ряженый?

Как представляется, можно указать два резона подобных действий. Первый, совершенно очевидный, заключается в том, что даже сломленная церковь могла быть источником какого-то беспокойства и (пусть мелких) неприятностей. Второй состоит не в том, что она делала, а в том, что она являлась общенациональной иерархизированной организацией. Рассмотрим оба мотива.

Если не принимать в расчет бредни относительно комплектования повстанческих взводов из прихожан (с церковными старостами в роли командиров) или создания мобильных бригад из полоумных нищебродов-юродивых для разбора железнодорожных путей [466], равно как и срыва посевной (или уборочной) методом отмечания церковных праздников, в сухом остатке все же остается несколько способов, которыми церковь могла досадить власти.

Первый имеет сугубо конъюнктурную природу и относится только к периоду от опубликования сталинской Конституции в 1936 г. до первых выборов в Верховный Совет в 1937 г. Поскольку каждой совершеннолетней живой душе было даровано избирательное право, вопрос об их ловле приобретал некоторое политическое значение. Разумеется, власть сделает все необходимое для того, чтобы в Верховном Совете не появилась «черная фракция», строго указав, например, что церковная община не является общественной организацией, следовательно, не может выдвигать своих кандидатов. И после первых же выборов стало понятно — «Они не пройдут!». Но, как явствует из многочисленных показаний подследственных и агентурной информации, в 1936–1937 гг. и духовенство, и церковный актив из прихожан питали на этот счет некоторые иллюзии [467]. Следовательно, возможны (гипотетически) некоторые эксцессы во время предвыборной кампании и в ходе самих выборов. А за это местное начальство по головке не погладят.