Леннарт Мери - Мост в белое безмолвие

На острове мы обнаружили бревенчатую избушку. Я уже не сомневался, что передо мной - следы экспедиции Лаптева. По всему побережью в изобилии валялся плавник. Вода была соленой. Перед нами открывался бескрайний залив. Всюду, насколько можно было видеть в мой бинокль, простиралось открытое море, нигде не было видно ни льда, ни туманной дымки, свидетельствующей о наличии льда"1.

Таймырский поход был всего лишь эпизодом для экспедиции Миддендорфа, длившейся три года, во время которой он прошел тридцать одну тысячу километров. Среди многих титулов и наград, щедро посыпавшихся на него, наряду с титулами верховного шамана Таймыра, почетного доктора Тартуского университета и почетного члена Тартуского общества естествоиспытателей он был удостоен золотой медали Виктории Лондонского королевского географического общества - самой высокой награды того времени, присуждаемой за заслуги в области {121} географических открытий. Миддендорф был отмечен этой медалью совсем молодым, так же как Нансен через несколько десятилетий после него.

Кстати, вспомним слова Нансена: "От этого мыса земля поворачивает на восток, образуя широкий залив, который получил название залива Толля". (На борту "Фрама", 7 сентября 1893 года.)

Разговор продолжает наш третий однокашник - Эдуард Толль*, матрикул номер 10215, год 1901: "Скала представляла собой огромную глыбу кварца... Не подлежит никакому сомнению, что это тот самый глинт, который Миддендорф видел на острове Бэра, что это и есть описанная им глыба. Если мы находимся на острове Бэра, значит, где-то здесь должна быть бревенчатая избушка Фомы! 2 Пройдя несколько шагов на восток, я увидел в бинокль нечто похожее на остатки избушки. Я поспешил туда и действительно увидел перед собой полуразрушенный домишко... От него остались лишь нижние венцы, верхние обвалились вовнутрь: двери лежали также внутри дома... Я сел отдохнуть на бревна, чувствуя себя счастливым оттого, что нашел самые северные следы пребывания Миддендорфа и что, заполнив пробелы, оставшиеся на географической карте, я получил возможность хоть в какой-то мере выразить этим благодарность своему учителю. Как все здесь прекрасно в этом прозрачном полуночном свете, как напоминает рокот волн, шум моря на моей родине, как величественна здесь природа и как ничтожен по сравнению с ней человек".

На западном побережье Таймыра (75° 54? северной широты, 92° 59? восточной долготы) Эдуард Толль открыл залив, который назвал фьордом Миддендорфа. Вот как описывал он этот фьорд: "С южной стороны на горизонте, на фоне розово-красного неба, резко выделялись волнистые темно-синие контуры гор материка, над их вершинами плыли красноватые и золотистые перистые облака, похожие на колеблемые ветром столбы пламени. На переднем плане сверкали, освещенные пробивающимся сквозь тучи солнцем, узкие бурые полоски тундры, окрашенные местами в светло-фиолетовые тона. У подножья {122} скалистого мыса, представляющего собой хаотическую груду нагроможденных одна на другую глыб серовато-бурого выветренного гнейса, неподвижным покровом лежал пригнанный ветром лед, а по другую сторону мыса принесенные течением льдины, сталкиваясь, издавали певуче-жалобный звук. Слегка волнующееся огромное море отражало на своей поверхности низко нависшие свинцово-серые облака, которые по мере приближения к бухте становились фиолетовыми. В холодных серо-стальных водах неподвижно стоит на якоре "Заря", солнечный диск медленно исчезает за пламенеющим на горизонте огненным морем - там, где далеко-далеко находится моя родина!"

Толль из всех наших естествоиспытателей, несомненно, самый большой романтик. В этом он - полная противоположность Скотту (если я правильно понимаю англосаксонский пуританизм Скотта): легко поддающийся сомнению, тоске, минутам душевной слабости и в то же время удивительно похожий на него чувством долга, а еще больше тем спокойным достоинством, с которым он переносит свое поражение и идет навстречу гибели. За несколько месяцев до смерти Толль старается почерпнуть силы в эпосе "Калевала", в день зимнего равноденствия он переписал в свой дневник главу, в которой Вяйнямёйнен приветствует появление на небе солнца и луны, и добавляет от себя, что "поворот солнца на лето невозможно лучше представить в поэтической форме, чем в стихах. "Калевалы":

Ты кукушкой золотою

Из утеса вышло, солнце,

Ты ушел из камня, месяц,

Голубем сереброкрылым...

На своих местах вы снова,

Прежний путь свой отыскали!

С нынешнего дня вовеки

По утрам вставай ты, солнце,

Каждый день приветствуй счастьем,

Чтоб росло богатство наше,

Чтобы шла добыча в сети,

Чтобы в руки шла удача!

Совершай благополучно

Свой урочный путь по небу,

В красоте кончай дорогу,

Отдыхай с отрадой ночью!1 {123}

Читая дневник Толля, начинаешь сомневаться, мог ли бы он быть предан гласности, если бы сам исследователь остался в живых. Вот он сейчас передо мною, на письменном столе, этот увесистый фолиант в шестьсот тридцать страниц, на внутренней стороне обложки рукой вдовы путешественника поблекшими от времени чернилами написаны четыре строчки: "Моей милой госпоже Вальтер с сердечной привязанностью. Эмми Толль. Тарту 26-го мая 1910". Это посвящение вдовы вдове: корабельный врач и зоолог Герман Вальтер, номер матрикула 12232, был их четвертым однокашником по Тартускому университету, а пятым стал астроном Фридрих Зееберг, брат составителя давнего эстонско-немецкого словаря, - он тоже погиб. Мне хочется подчеркнуть мужество Эмми Толль, ибо издание подобной книги почти без купюр кроме всего прочего требовало и немалого мужества. Еще только покидая Таллин, Толль чувствовал себя больным от тоски по дому, эта тоска из вечера в вечер томила его на протяжении трех лет. Любое решение он принимал мучительно и, может быть, именно поэтому всегда выбирал самый трудный вариант. Если бы вместо дневника сохранился только судовой журнал с его бесстрастными записями, мы, наверное, увидели бы в экспедиции Толля "образцово функционирующий коллектив", своей размеренной и планомерной работой стерший несколько белых пятен с карты северо-западной оконечности Таймыра и Новосибирских островов и оставивший два классических исследования о птичьем мире арктических широт, принадлежащих перу доктора Вальтера. Теперь же трудно освободиться от мысли, что Толля постоянно преследовало неясное предчувствие скорой гибели. Может быть, он устал от экспедиций? В который уже раз в одиночестве отмечает он на севере день основания студенческой корпорации "Эстония", записывает Толль в дневнике 20 сентября; а в день его рождения между обычных результатов наблюдений неожиданно появляется фраза: "Сейчас моя дочь возвращается из школы, идет через Домберг..." Он работает, руководит, дает указания, в полярной ночи с единственным сопровождающим совершает на собачьей упряжке опаснейшие экспедиции, с которыми сегодня не справился бы ни один олимпийский чемпион, ни разу не отводит он взгляда от мифической Земли Санникова, но мысль его все время возвращается к дому. Было ли это слабостью? Воздержимся от оценок, {124} ведь нам не с чем сравнивать. Толль доверял свои мысли дневнику, уверенный, что никто, кроме него самого, не прочтет его. Так ли уж отличался он от Скотта, того Скотта, которого мы не знаем?