Израиль Меттер - Мухтар

И, не дожидаясь ответа, отошел к столу дежурного.

Принявшись снова за акт, Глазычев слышал, как комиссар заговорил с распатланной женщиной:

- Вы были у меня на прошлой неделе. Я предложил вам подать заявление. Вы сперва подали, а затем забрали его, боясь, что мы посадим вашего мужа на пятнадцать суток. Чего же вы теперь хотите от милиции?

- Попугайте его, - сказала женщина. - А сажать не надо. Только попугайте.

- Что же, "козой" его постращать? - спросил комиссар, изображая двумя пальцами "козу", которой пугают детей.

В комнате засмеялись, а женщина снова заплакала. Она и в самом деле не знала, что ей поделать со своим мужем. И комиссар, который сейчас с вежливым нетерпением ее слушал - он тоже не спал сутки, - советовал ей обратиться в профсоюзную организацию по месту работы мужа, отлично понимая, что бывают такие случаи в семейной жизни, когда никакой профсоюз помочь не может. Комиссару, по своей должности, изредка приходилось советовать людям то, в чем он сам сомневался.

А Глазычев все писал - под музыку, текущую из репродуктора, под бодрые, ненатуральные дикторские голоса, под верещанье телефонов; ему ужасно хотелось вздремнуть, и фразы выплетались длинные, их было никак не откусить в конце.

От усталости он строчил одно, а думал другое. Заполняя графу "Описание работы собаки", проводник думал, что техника очень шагнула, а люди за ней не поспевают и человек может своими руками делать замечательные вещи, а потом этими же руками совершить черт-те что.

Домой он пришел в восьмом часу утра. Вовка еще спал. Весь пол у его кровати был усеян фашистами и советскими солдатами, вырезанными из бумаги.

В комнате приятно пахло сном, покоем. Жена только что поднялась. Глазычев с удовольствием смотрел, как она движется по комнате, выметая веником всю вторую мировую войну.

Спать ему перехотелось; они тихо попили вдвоем чаю, потом жена собралась в больницу - она работала медсестрой. Слышно было, как в квартире захлопали и другие двери: жильцы выходили мыться, на кухню, отправлялись на службу.

Все эти звуки сейчас были приятны Глазычеву.

Жена перед уходом сказала:

- Пожалуй, я куплю сегодня Вовке пальто. Он совсем оборвался.

- Чего ж, - сказал Глазычев.

- Может, взять на размер больше? Уж очень он растет.

- Пускай растет, - сказал Глазычев.

- Суп за окном, - сказала жена. - Картошку я солила. Попробуешь вилкой, чтоб была мягкая.

- Да знаю я, как варят картошку, - улыбнулся Глазычев.

- А насчет пальто все будет в порядке: до получки мы доберемся.

Он пошел закрыть за ней входную дверь, и на пороге она снова сказала:

- Все-таки я возьму на размер больше.

В комнате он рассеянно посмотрел на дверной наличник: карандашные черточки отмечали рост сына. Сейчас последняя черта была сантиметров на семьдесят от пола.

"Маленький будет, как я", - подумал Глазычев.

И он вдруг понял, что же занимало его, как только он вернулся сегодня домой. Могут жить люди хорошо. Могут. Должны. Это не так уж трудно. Исчезнут же когда-нибудь на земле мерзавцы. Вовка дотянет. А магазинный сторож, которого сегодня убили, не дотянул.

6

В ту зиму работы у Мухтара было мало. Морозы крепко взялись в январе и не отпускали весь месяц. Даже когда Мухтар просто гулял, снег забивался между пальцами, леденел и приходилось скакать на трех лапах, а потом в клетке выкусывать и вылизывать ледяшки из каждой лапы по очереди.

Была, правда, одна работа, которая отняла недели две времени: Мухтара пригласили сниматься в фильме. За эти две недели он сильно устал, у него порастрепались нервы, потому что приходилось работать не с Глазычевым, а с чужим человеком. Глазычев всегда стоял поблизости и подавал команды условными жестами. Чужой человек, артист, изображал проводника собак, но он в этом деле ничего не смыслил и только путал Мухтара. Вообще на съемках порядка было гораздо меньше, нежели на настоящей краже. Чувствуя, что Глазычев нервничает и сердится, Мухтар тоже злился и много раз хотел укусить артиста, изображавшего проводника, и еще одного человека, который всегда кричал что-то в широкий металлический раструб.

Фильм потом вышел, Мухтар не видел его, а все работники питомника ходили на просмотр. В обсуждении принял участие Дуговец.

Он сказал, что картина будет иметь громадное воспитательное значение и что работникам кино следует поглубже изучать действительность.

С просмотра проводники вышли гурьбой. Покуривая, молчали. Кто-то предложил зайти с мороза выпить пивка. Ларионов сбегал в магазин за пол-литром, водку разлили поровну в пиво. Чокнулись кружками, выпили.

Глазычев сказал:

- Хреновый фильм.

Ларионов засмеялся:

- Твоя собака снималась.

- Ему сегодня за нас платить, - сказал Дуговец. - Он деньги за съемку получил. Сколько тебе отвалили?

- Я уплачу, - сказал Глазычев. - А вот зачем ты хвалил хреновый фильм? Тебе что, понравилось?

- К вашему сведению, - сказал Дуговец, - на вкус и цвет товарищей нет.

- Но тебе-то лично понравилось?

- А я, когда смотрю картину, про свой вкус не думаю.

- Если каждый будет думать про свой вкус, - ввязался Ларионов, - то никто и кино смотреть не станет.

- Что-то, братцы, я не понимаю, - обернулся Глазычев к остальным проводникам.

- К вашему сведению, - сказал Дуговец, - кино снимается для народа.

- А я кто? - спросил Глазычев.

- А вы младший лейтенант милиции Глазычев.

Ларионов захохотал.

- Вот дает, вот дает! - восхищенно сказал он про Дуговца.

Пожилой проводник, трижды стрелянный бандитами в тридцатых годах, угрюмо посмотрел на Ларионова.

- Брехни в кинофильме хватает, - сказал пожилой проводник. - Я не специалист, может, она и полезная...

- А в чем, конкретно, вранье? - запальчиво спросил Ларионов, косясь на Дуговца.

- Скажу, - ответил пожилой проводник. - Нашего брата, работника милиции, так нарисовали, что на колени хочется пасть и бить поклоны. Не пьем, не курим, баб своих не обижаем. Исключительно круглые сутки ловим жулье. Непонятно даже, отчего у нас другой раз гауптвахта полная бывает... Я не специалист, - повторил вдруг пожилой проводник. - И года мои вышли. Не знаю. Может, оно и полезно...

- А тебе надо на экране показать гауптвахту? - спросил Дуговец.

- Или как мы сейчас в пивной сидим, - рассмеялся Ларионов. - Верно, Иван Тимофеевич?

Иваном Тимофеевичем звали пожилого проводника. Он устало взглянул на Ларионова.

- Щенок ты надо мной смеяться... Гауптвахта мне, между прочим, на экране ни к чему, - обратился он к Дуговцу. - Я на ней не сиживал. А твоего подлипалу Ларионова хорошо бы нарисовать в комедии. Только, я так полагаю, невеселая бы это получилась комедия.

- Да бросьте, ребята! - загудели остальные проводники. - Охота было ругаться. Плати, Глазычев! Пошли.