Павел Рейфман - Из истории русской, советской и постсоветской цензуры

Если бы предложения Николаи были написаны в пользу литературы, то в Государственном Совете их вряд ли кто-нибудь поддержал. Но в таком виде они могли многим понравиться. Учитывая это, Головнин решил отмежеваться от проекта комиссии, осуждая его за чрезмерную строгость, поручив защищать его самому Оболенскому. Тот, выступая с критикой доказательств Николаи, не дал отмежеваться и Головнину, заявив, что проект, основан « на доводах и соображениях министра народного просвещения» (252) У Оболенского оказалась куча записок Головнина, который в них одобрял то, что на Совете критиковал. Никитенко в дневнике называл это «гимнастикой интриг». 10 декабря (62 г.) Головнин подал всеподданнейший доклад, где вначале шла речь о необходимости и причинах пересмотра законов о цензуре, довольно благожелательно говорилось о проекте Оболенского, а затем утверждалось, что проект « проникнут каким-то враждебным к литературе направлением карательным и вовсе не представляет мер, которые имели бы целью развитие литературы, поощрение, содействие оной» (257). Головнин предлагал составить новый проект «после совершенного преобразования судебной части», т. е. в конечном итоге, хотя по-другому, с позиций «защиты литературы», приходил к тем же выводам, что и Николаи. Материалы же поданного проекта Головнин предлагал использовать для оказания пользы литературе, способствуя ее процветанию; пока же следует разрешить вопрос, какому ведомству заведовать делами книгопечатанья (т. е. министерству просвещения или внутренних дел — ПР ) (258). Оболенский возмущен такой лицемерной демагогией. Он пишет второе представление, где снова подчеркивает полную зависимость проекта от инструкций министра. Огласки оно не получило. Его замолчали.

Итоги работы комиссии Оболенского, ее проект, опубликованы в томе её Трудов. В октябрьской книжке «Русского вестника» (62 г. № 10) о нем напечатана «Заметка». Автор хвалит том Трудов комиссии, сам проект, рассматривает задачу Комиссии как переход от старого к новому, готовящий литературу к полной свободе. Он отмечает, что к делу надо подходить с осторожностью, что предупредительная цензура остается, но утратит исключительное господство; для некоторых откроется возможность освободиться от нее, но условное освобождение остается под контролем администрации, сохраняется переходное состояние. В «Заметке» содержится довольно ясный намек, что право освобождения от предварительной цензуры будет дано только редакторам благонадежных изданий, к которым Катков, естественно, относит себя.

Щедрин проекта не получал, но знал его содержание (хотя бы из «Заметки» «Русского вестника»). Он пишет «Замечания на проект устава о книгопечатании» и, видимо, вручает их какому-то начальству (212). Эти «Замечания» в исправленном виде он помещает в феврале 63 г. в сдвоенном томе возобновленного «Современника», за подписью Т-н. («Несколько слов по поводу „Заметки“, помещенной в октябрьской книжке „Русского вестника“ за 1862 год». Щедрин называет ее «гаденькой заметкой», но останавливается не столько на ней, сколько на самом проекте цензурных преобразований. Рассмотрев довольно подробно вопрос о передаче цензуры в министерство внутренних дел, из органа просвещения в полицию, Щедрин приходит к выводу, что с практической точки зрения он не находит повода к сожалению (что Валуев, что Головнин — всё едино- ПР ). Сам постепенный переход от предупредительной цензуры к карательной, по словам Щедрина, не вызывает у него возражений, но постепенность должна распространяться равно на всех: необходимо равенство. А в «Современной летописи» «Русского вестника» в последнее время все чаще появляются рассуждения о журналах, заслуживающих и не заслуживающих доверия. Необходимо также, чтобы срок постепенности не был слишком велик. Щедрин сравнивает положение русской литературы с Гулливером, попавшим в страну великанов. По его мнению, правительство крепкое, прочно установившееся, опирающееся на сочувствие народа, не может иметь соображений, оправдывающих предварительную цензуру. Автор не одобряет постоянных ссылок, как на пример для подражания, на цензурную политику Франции. Да и там все же лучше: карательная, хотя и весьма строгая, а не предупредительная цензура. Именно предупредительная цензура порождает то направление , на которое ополчается Катков. Щедрин высмеивает высказанное в «Заметке» мнение, что литература «утомляет» силы преследующей власти: что можно подумать о власти, которая столь легко утомляется; нельзя же, чтобы ей всё доставалось даром; «желаете преследовать , ну и потрудитесь». Щедрин утверждает, что административные взыскания тоже предоставляют широкое поле для произвола; авторов проекта можно обвинить лишь в желании заменить произвол беспорядочный произволом узаконенным; избежать этого можно только одним способом, путем судебного преследования вредных изданий. Но такой путь многим не нравится. Что же касается Совета министра по делам книгопечатанья, он должен бы состоять из серьезных, самостоятельных людей, с решающим, а не совещательным голосом, как предполагается в проекте. Лемке подробно разбирает и анализирует «Замечания» Щедрина, считая их лучшей оценкой проекта комиссии Оболенского (210-18).

Между тем, приняв «Временные правила» 62 г., власти продолжали готовить новый цензурный устав, который был принят в 65 г. и тоже назывался «временны». Он включал в себя «Временные правила“» 62 г. и продержался до 20-го века, дополняемый изменениями, которые, в основном, ужесточали первоначальное его содержание. Но прежде, чем говорить об уставе 65 г., необходимо остановиться на других событиях 62 г. и более позднего времени. Следует помнить, что в этот период была осуществлена окончательная передача цензуры из министерства просвещения в министерство внутренних дел, и новый устав готовил уже не Головнин, а Валуев.

В то же время нужно отметить, что охранительная печать внесла изрядную лепту в раздувании паники, в приписывании пожаров радикальным идеологам. Особенно такое поведение характерно для Каткова. Конечно, периодическая печать вообще, во все времена и во всех странах, склонна к публикации сенсационных известий, что непосредственно влияет на тираж, определяет успех издания. Но в данном случае совершенно очевидно, что реакционные газеты и журналы намеренно связывали известия о поджогах с революционно-демократическими кругами, используя нередко очевидную клевету, разжигая истерию. 6-го июня 62 г. об организации поджогов политической партией пишет Катков в статье «Наши заграничные rеfugies» («Современная летопись», № 23. Лем.158-60). В ней содержатся и нападки на «заграничных эмигрантов» (неназванный Герцен; «несколько господ, которым нечего делать»; они считают себя вправе распоряжаться судьбами народа, предписывать законы молодежи, избрав для своих экспериментов Россию), намеки на поджигателей (не прямые, но довольно отчетливые: не хотим верить, чтоб этот шаг был совершен), похвалы спокойствию и твердости правительства, нравственного восприятия происходящего обществом. Катков вроде бы предостерегает против возвращения к реакции, как ответ на поджоги (по его словам всего опаснее были бы такие меры, которые бы клонились к стеснению пробудившейся в обществе жизни; не наука, свобода, самостоятельная печать тому виной; когда будет самостоятельная печать, потеряют значение тайные и заграничные типографии; когда появится правильный суд присяжных, самые строгие, но справедливые приговоры не будут восприниматься как принесение в жертву; само понятие «жертвы» потеряет смысл). Катков ратует за продолжение правительственных реформ, но он целиком поддерживает наступление властей на прогрессивные силы, разжигает антинигилистическую травлю.