Павел Рейфман - Из истории русской, советской и постсоветской цензуры

Глава III отделения в письме высказывает свои предостережения Полевому подробно и прямо. Обвинения суровые. Но непонятен тон Бенкендорфа, заверения в преданности и уважении. И это вскоре после польского восстания, революционных событий во Франции. Почему Бенкендорф не представил доклада царю, не потребовал запрещения «Телеграфа»? Лемке высказывает несколько предположений: жалоба царю на Полевого была бы и жалобой на чиновника III отделения Волкова, лично пропустившего статью; царь при этом мог спросить, почему доклад подан с таким запозданием. Думаю, такие предположения мало вероятны: они не объясняют тона письма и некоторых других фактов — ПР . Может быть, в письме отразилось стремление Бенкендорфа привлечь Полевого, издателя и редактора популярного, влиятельного журнала, на свою сторону, одновременно припугнув его, сделать из него некое подобие Булгарина, но рангом повыше. Не исключено, что Бенкендорф всё же понимал: Полевой, при всех его скандальных выступлениях, непозволительных выходках, не посягает на основы существующего порядка и может быть, при соответствующем с ним обращении, очень полезным. Но почему же в других подобных случаях Бенкендорф этого не понимал? Возможно, вызывала его симпатию антидворянская (воспринимаемая как антидекабристская) направленность «Телеграфа»? Могло быть и что-либо другое, нам неизвестное. Во всяком случае тон обращения Бенкендорфа к Полевому более чем вежлив.

Любопытно, что многие считали чрезмерной снисходительность III отделения к Полевому. В самом начале 1833 г. некий Дивов отмечал в дневнике, что в 1832 г. министерство просвещения не обладает должной энергией, чтобы обуздать периодические издания, печатающие статьи антимонархического свойства, а III отделение действует в подобных случаях весьма вяло ; сам Бенкендорф по небрежности находится под влиянием таких писак. Сходные мнения были у значительной части русской бюрократии, считавшей, что печати позволили распуститься. «Телеграф» конкретно в подобных высказываниях не всегда назывался, но он имелся в виду. Кстати, подобное мнение высказывал и Пушкин, позднее, после запрещения «Московского телеграфа». Он в «Дневниках» приводил по поводу запрета мнение Жуковского: « Я рад, что „Телеграф“ запрещен, хотя жалею, что запретили“ . И далее, то ли от себя, то ли продолжая пересказывать мнение Жуковского, добавлял: “ ''Телеграф'' достоин был участи своей; мудрено с большей наглостию проповедовать якобинизм перед носом правительства, но Полевой был баловень полиции. Он умел уверить ее, что его либерализм пустая только маска» (УШ 43). Таким образом, утверждение о благоволении III отделения к Полевому встречалось и в обществе.

В 1833 г. министром просвещения становится Уваров. Положение Полевого сразу осложняется. Причины и здесь не совсем понятны. Одна из версий: неудача попыток Уварова привлечь Полевого на свою сторону (не смог этого сделать и обозлился). Версия слишком прямолинейна. Да и времени с момента назначения Уварова министром прошло слишком мало. Думается, вернее версия о скандальной репутации Полевого и его издания, мнение, что его «распустили». Такая точка зрения должна быть известна Уварову еще до назначения министром. Она заранее определила отношение к «Телеграфу». Уже в 1833 г. Уваров докладывал царю о пользе запрещения «Телеграфа» (по поводу статьи в № 9 о «Жизни Наполеона» Вальтер- Скотта (о чем уже шла речь выше — ПР ). В докладе, без особых доводов. говорилось о неблагонамеренном духе московской журналистики вообще и как пример этого приводилась статья «Телеграфа», в которой, по словам Уварова, содержатся «самые неосновательные и для чести русских и нашего правительства оскорбительные толки и злонамеренные иронические намеки». К докладу прилагалась статья с отметками Уварова, но царь не согласился с его мнением, найдя её скорее глупой, чем неблагонамеренной. Уварову пришлось смириться, но любви к Полевому это не прибавило. Министр начал подбирать материал, делать выписки, которые, при случае, можно будет использовать для обвинения Полевого.

Случай вскоре представился. В Петербурге в 1834 г. с огромной шумом была поставлена пьеса Кукольника «Рука всевышнего отечество спасла» (ура- патриотическая, ориентированная и на недавнее польское восстание, и на уваровскую теорию официальной народности, только что сформулированную, т. е. очень актуальная по теме). На постановку потрачено 40 тыс. руб. Публика в восторге. Сам царь одобрил пьесу, горячо аплодируя. Полевой сам в это время был в Петербурге, присутствовал на одном из представлений, но он уже познакомился с пьесой по печатному экземпляру, написал о ней отзыв и отдал его в журнал. На спектакле был и Бенкендорф, который в антракте подошел к Полевому, говорил о восторге царя, спросил, напишет ли Полевой отзыв о пьесе (намекая, видимо, что нужно написать). Полевой ответил, что уже написал, неодобрительный. «И он уже напечатан?» — спросил Бенкендорф. «Нет. Но уже отдан в печать». Бенкендорф с ужасом: «Что вы делаете? Вы видите, как принимают пьесу? Надо сообразоваться с этим, иначе навлечете на себя самые страшные неприятности. Прошу вас, как искренний доброжелатель, примите самые деятельные меры, чтобы ваш обзор не появился в печати».

Полевой сразу же написал брату, прося не печатать отзыв. Но было поздно. Письмо дошло только через три дня. «Телеграф» с рецензией уже появился. Она была справедливой. Полевой — противник «квасного патриотизма», неоднократно выступал против него в своем журнале. К тому же Полевой всё же историк, автор «Истории русского народа». Кое-что об истории России он знал. Стряпню Кукольника оценить мог. В рецензии он утверждал, что события 1612 г., о которых идет речь в пьесе, связанные с Мининым, нельзя сливать с событиями более поздними, 1618 г., с избранием Михаила, и с более ранними. Минина Полевой считал как бы русской Орлеанской девой: из его подвига невозможно сделать драмы; это гимн, ода, пропетая русской душой. В заметке делался вывод: пьеса Кукольника не содержит никакого драматического элемента.

Таким образом, прямой критики, неприятия официальной народности в рецензии не содержалось. Но осуждалась пьеса, ставшая неким символом; с каких позиций осуждалась — значения не имело. И было желание Уварова придраться к «Телеграфу». Причины более, чем достаточные. Полевой возвратился в Москву. Через две недели его арестовали и в сопровождении жандарма отправили в Петербург, в III отделение. Допрос вел Бенкендорф, в присутствии Уварова — главного обвинителя. Бенкендорф вел себя скорее как защитник, более доброжелательно. Удерживал Уварова, подшучивал, иногда смеялся над ним во время допроса (см. «Исторический вестник.1887 г., с.269). Особенно смущала Полевого тетрадь в руках Уварова, в которую он постоянно заглядывал (заранее заготовленные выписки из „Телеграфа“).