Дмитрий Шерих - Улица Марата и окрестности

Схитрила гражданка Чистякова! Ну никак ее брат Николай Алексеевич не мог жить в ее квартире – хотя бы потому, что умер он в 1877 году, а дом № 65 возведен был в 1879 – 1880 годах. Но напористая сестра поэта рассудила верно: до таких тонкостей никто не докопается...

Ну а напоследок нам надо бы коснуться печальной темы, которую намечает судьба Николая Гумилева. Его расстрел в августе 1921 года был далеким предвестием тех кровавых репрессий, которые обрушились на страну полтора десятилетия спустя.

Осенью 1937 года улица Марата не раз видела печально знаменитый «воронок»: здесь арестовывали и одного за другим увозили будущих врагов народа. В «Ленинградском мартирологе», где учтены расстрелянные горожане, есть справки о жильцах 38 домов по улице Марата. Мы уже вспоминали о погибшем джазмене Эдуарде Корженевском, а в печальном перечне есть и шоферы, и рабочие, и врачи, и директора заводов...

В этом ряду судьба отвела дому № 65 особенное место: осенью 1937-го здесь органы нашли сразу пятерых врагов народа. Первым был арестован 30-летний портной Хаим Шумович: за ним пришли 21 сентября. Потом пришел черед 58-летнего Петра Петрова, а следом и его сына – 2 октября и 19 октября. Наконец, в один день 23 октября были арестованы 37-летние инженер Юрий Гезехус и электромонтер Антон Козловский.

Все они были расстреляны.

Перекресток улицы Марата и Социалистической по-настоящему уникален: каждое стоящее на нем здание внесло свой вклад в литературную историю. В этой четверке дом № 67, принадлежавший крупному домовладельцу Фокину нисколько не теряется – хотя его многолетний обитатель не был выдающимся писателем. Но он дружески общался с великими и собирал у себя дома лучшее литературное общество столицы.

Федор Федорович Фидлер, немец по рождению, был строгим гимназическим учителем и средней руки переводчиком. А все свободное время он уделял любимому делу – коллекционированию. На квартире его находился настоящий литературный музей, причем экспонаты его были первоклассные – автографы, рукописи, письма, книги с дарственными надписями, портреты, рисунки, личные вещи писателей. Да каких писателей! В музейном собрании были представлены Лесков и Куприн, Горький и Бунин, Чехов и Мамин-Сибиряк... (К слову сказать, последние два писатели познакомились друг с другом как раз у Фидлера.)

А вот некоторые экспонаты домашнего музея вызывали улыбку у гостей Фидлера. Актер Николай Ходотов вспоминает о реликвиях: наподобие пуговицы с сюртука Гаршина, горстей земли с могил Гете и Островского, ручки с пером Достоевского. Некоторые весельчаки еще и специально подбавляли жару. «Смеялись порой над бедным немецким идеалистом жестоко: приносили ему в дар пустые коробки папирос и спичек, корочки хлеба, пуговицы от нижнего белья, а Мамин-Сибиряк однажды поднес в конверте волоски из своих ушей и ноздрей с надписью: "Собственноручно вырванные в дар музею Федора Фидлера"...».

Дом №67/17

И все-таки к Фидлеру относились с неизменной симпатией. И считали его «хлебосолом русской литературы». Еще бы, ведь каждый год 4 ноября он собирал на свои именины столичных мастеров печатного слова. На этих праздниках перебывали практически все писатели и поэты Петербурга, а также многие москвичи. Как писал профессор Николай Кареев, у Фидлера «бывал настоящий "сбор всех частей", чуть ли не генеральский смотр всей прогрессивной литературы».

Достоверно известно, что приходили сюда Александр Куприн и Иван Бунин, Корней Чуковский и Павел Милюков. А в дневнике Александра Блока за 1911 год есть несколько строк об очередном празднестве у Фидлера на Николаевской: «Уютная квартира, вся увешанная портретами – одна комната, карикатурами – другая. Я один из первых приезжаю. Народ прибывает непрестанно, и к полуночи уже некуда яблоку упасть».

Сибирский писатель Георгий Гребенщиков, посетивший Петербург в 1912 году, описал фидлеровские именины более подробно и красочно. И пусть читатель не сетует на очередную обширную цитату, ведь в пересказе все это выглядит куда постнее.

«К 12 часам всего гостей набралось свыше ста человек. Здесь были писатели и поэты, критики и журналисты, художники и скульпторы, музыканты и артисты...

В кабинете хозяина то и дело появлялись новые лица, которые, по заведенной Фидлером традиции, ставшей обязательной для каждого, вписывали в особый альбом свои изречения, шутки, эпиграфы, экспромты, шаржи, рисунки, музыкальные фразы и т. д.

Появившийся у стола хозяин вдруг крикнул:

– А вы, сибиряк, чего не пишете? Это повинность! Пишите!

Я подчинился и написал две строчки об Алтае.

Рядом, на диване, увеличивалась кипа новых книг. Это приносили свои новинки авторы с надписями и приветствиями хозяину.

– А вы принесли? – спрашивает меня хозяин. Я пожал плечами.

– Так знайте, что 4 ноября без приношений сюда не приходят, – и он тотчас же свирепо закричал, ни к кому не обращаясь:

– Кто посмел закрыть альбом?.. Альбом автографов должен быть открытым...

Все обширные комнаты сплошь увешаны фотографиями, портретами, шаржами и рисунками, – все с известных русских писателей, художников, композиторов, артистов и проч.

<...>

В углу, у стола, массивная фигура профессора Кареева. Рядом – критик Измайлов мягко через золотые очки улыбается поэту Аполлону Коринфскому, напоминающему своим видом деревенского короля Лира.

Совсем безволосый Сологуб с детски смеющимся лицом слушает милую болтовню кокетливой Тэффи.

<...>

Разговор гудел.

Во всех комнатах на больших столах холодные кушанья, приготовленные спозаранку; но никто к ним не прикасался до 12 часов, и лишь ровно в 12 зазвенели тарелки и вилки, захлопали бутылки. Закусывают и пьют почти все стоя, без всяких приглашений, свободно и непринужденно. Гул разговора входит в свое непрерывное течение, как многоводная река... так продолжается с добрый час.

И вдруг все смолкает. В гостиной за пианино усаживается известный пианист, а с ним не менее известный виолончелист. Роскошные волны музыки очаровывают на месте и переносят из стен удушливой столицы на просторные поля, под другое небо, к другому, более ласковому солнцу...

Затем новые разговоры, новые кружки, дебаты, остроумие...

Около трех часов всех стянули в зал и, при вспышке магния, сфотографировали. В центре, в мягком кресле, – больная супруга хозяина.

Уже и три, а гости все не расходятся, и хозяин, все с тем же отечески строгим видом, начинает тушить электричество».

Федор Федорович Фидлер съехал с Николаевской года за три до революции. А весной 1917-го, как раз в дни Февральской революции, он умер. Его собрание было продано дочерью коллекционеру Александру Бурцеву, а в советские годы претерпело немало ударов судьбы. И только часть уникального домашнего музея дожила до наших дней – в составе Литературного музея Пушкинского Дома.