Ю. Бахрушин - Воспоминания

С годами моя любовь к сиденью в комнате Варвары Семеновны не уменьшалась, а даже, наоборот, становилась необходимой потребностью. Бывало нервно готовишься к завтрашнему экзамену, дозанимаешься до того, что ум начнет заходить за разум, и тогда идешь делать передышку к Варваре Семеновне. Сядешь уютненько в кресло и смотришь, как она сквозь очки следит за мельканием спиц в своих сморщенных руках. Довяжет ряд, нальет мне чашку чаю, достанет из шкафа моего любимого варенья (у ней для каждого было припасено всегда особое любимое лакомство) и сядет занимать разговором:

— Вот, то-то, Юрушка, глаза что-то видеть плохо стали. Старею. А ты вот небось думаешь, что я всегда такой была! Нет, и я молодой была. Ведь я когда молодой-то была, жила в Питербурге, служила у мадам, шитью училась. Франтихой я была ужасной. Бывало, в праздник разоденусь и иду гулять на Невский. Вот как-то смастерила я себе большущий кринолин, иду по Невскому, шляпка маленькая на боку, в руках зонтик, как игрушечный, — пава павой. Слышу, за мной гвардеец какой-то выступает, шпорами своими звякает. А на-род-то мне встречный все на меня глядит и чего-то улыбается. Думаю, чего это они все улыбаются, уж не гвардеец ли что сзади бедокурит. Обернулась назад, ан никакого гвардейца и в помине нет, а шпоры все звякают. Звяк да звяк о тротуар. Тут я все поняла и обомлела — это у меня нижний обруч лопнул и о панель-то и звякает. Я скорее в переулок — тогда для нашего женского сословия такие уличные кузнецы были — кринолины на ходу чинили. Нашла такого благодетеля — у него наковальня маленькая, молотки, заклепки разные. Ну, он мне юбку сзади задрал, раз, раз молоточком, и все готово, а то срам-то какой!.. А то вот в другой раз отправилась я в Летний сад. Народу там полнехонько — день был жаркий, солнечный. Я что-то это устала, хочу на лавочке посидеть, а везде все места заняты. Хожу это, хожу, места себе ищу. Вдруг вижу — лавочка совсем свободная, сидит на ней один только морской офицер какой-то, представительный такой на вид и приятный. Я раз и села с ним рядом.

Он так на меня посмотрел, усмехнулся и сидит. Оглянулась кругом и вижу, что люди с соседней лавочки мне какие-то знаки подают, мне кивают. Осмотрела я себя — думала, может, в костюме беспорядок какой. Нет, все аккуратно. А соседи все не унимаются. Ну, думаю, делать нечего, надо встать узнать, чего это я им далась. Подхожу, а они мне: «Вы знаете, с кем вы рядом сидите? Ведь это великий князь Константин Николаевич!» Я так руками и всплеснула на то, как я наневежничала. Глянула на него, а он сидит, на меня смотрит, смеется и рукой показывает, чтоб я обратно садилась. Я покраснела вся от конфуза и скорей бежать из сада. Вот дела-то какие в молодости бывали. Я ведь тоже проказница была в молодости-то. Вот другие там конфеты, кофе, а я чай хороший любила. А он дорогой был, не очень-то его купишь. Когда я у мадам ученье кончила, поступила я к своей княгине, тоже по швейной части. Только как-то пришлось мне случайно — заболела, что ль, камеристка — причесать княгиню. С тех пор она уж и потребовала, чтобы я обязательно утром и на сон грядущий ее причесывала. Бывало, утром к ней придешь в спальню и обязательно надо принести с собой в чашечке тонко нарезанной свеклы и незаметно поставить ее в назначенное место. Только Боже упаси сказать об этом княгине — рассердится на несколько дней. Она всегда свеклой румянилась — другого не признавала — и не любила страсть, чтоб об этом говорили. Словно как бы это все само собой делается. Ну, так вот, не об этом я речь-то вела. Прихожу я как-то вечером к княгине убирать волосы на ночь, а на другой день ей куда-то за город ехать надо было, на праздник придворный, что ли. Только обязательно ей хотелось, чтобы хорошая погода была, а на улице дождь идет — конца-края не видать.

Причесываю я княгиню, а она меня и спрашивает: «Как думаешь, Варя, завтра погода плохая будет или хорошая?» — «Обязательно, говорю, хорошая!» — Заспорили, она свое, а я свое. Хочется ей мне поверить, а вместе с тем и нельзя, погода не велит. Ну, она мне и говорит в конце: «Что ж, давай спорить — если погода будет хорошая, я тебе фунт хорошего чая подарю, а если плохая…» — «Тогда я вам, ваше сиятельство, обязана фунт шоколада Крафтовско-го преподнести», — «Ладно», — говорит. На другое утро встаем, а на дворе солнышко, на небе ни облачка. Прихожу я к княгине, а у ней уже фунт чая наилучшего для меня готов, лежит. «Получай, — говорит, — пророчица, я проспорила!» А какая я пророчица — дело-то простое было. Как с вечера шла я к княгине, так и глянула в зале на барометр — вижу, на хорошую сильно идет. Вот я и спорила смело. А княгиня всем этим барометрам и градусникам не верила, считала, что это один обман. Вот я с ней и смошенничала!

Порой я задумывался под мерный звук ее голоса, сосредоточив взгляд на каком-либо предмете. Тогда она меняла тему своего рассказа.

— Чего ты в одну точку уставился? — строго спрашивала она. — Нечего в одну точку глядеть, вредно это. Вот тетушка твоя, то есть, что я — тетушка, бабушка твоя Клавдия Дмитриевна красавица была и умница. Очень она уважала московского владыку, митрополита Филарета. Он если где поблизости служил, то обязательно к ней чай пить ездил. Она для него особую чашку имела, карниловскую, тончайшего фарфора, заказную. Владыка всегда ею восторгался. Чашка эта у ней всегда в особом футляре хранилась. И я у ней не раз владыку Филарета видала, сухенький такой, маленький старичок. И вот началось это с Клавдией Дмитриевной с того, что стала она все в одну точку глядеть. Говорит, говорит, а потом вдруг замолчит и уставится на что-нибудь. Спросишь ее, а она не отвечает. Помолчит так, сойдет это с нее, и она опять человек человеком. А потом стало хуже — глядит так, глядит в одну точку да как схватит что под руку попадется да в это место и швырнет: там, говорит, черт. Так как-то не углядели, она и митрополичью чашку в угол запустила. Горевала она, горевала, потом, как отошла, да уж ничего не поделаешь. А потом уж она и совсем ума лишилась, а началось с того, что в одну точку глядела. Говорят, что это у нее от вина сделалось, только думаю, что это пустяки. Вот мужики другие как выпивают, а с ума не сходят. Васютка-то, видно, в нее такой сумасшедший пошел!

Васютка был двоюродный брат матери. Василий Васильевич Прохоров, отчаянный автомобилист и авиатор, участник многочисленных катастроф, из которых он постоянно выходил невредимым, чем и стяжал себе громкую известность в Москве.

Много рассказывала мне Варвара Семеновна о Николае I, о молодом Александре II, о Крымской кампании, о великосветском Петербурге 60-70-х годов, и я жалею, что в свое время не записывал слышанного. Прелесть ее воспоминаний заключалась в том, что в них абсолютно отсутствовали смакование прошедшего и сожаление о минувшем. Это просто была беспрерывная цепь пережитых ею анекдотов, припудренных пылью годов, сквозь которую они мягко поблескивали, как старинное ожерелье из скромных гранатов, из любимых камней старушки.