Ю. Бахрушин - Воспоминания

Поездки в Новоселки уже имели для меня ту прелесть, что отправлялся я туда один, как большой, а надо было ехать до Мценска целую ночь с лишним. На станции меня встречал либо дядя, либо Кирилл. Мы ехали по старинному уютному Мценску к парому на Зуше. Обычно меня везли, делая крюк, чтобы проехать мимо любимого дома моего отца. Это был старинный барский особняк с колоннами, расположенный в глубине двора, обнесенного затейливой решеткой с большими воротами. По прихоти строителя на этих воротах покоились два огромных льва-монстра. Они были сделаны, видимо, домашним крепостным мастером из гнутого листового железа. Грива животных, исполненная из проволоки, торчала на них дыбарем. Они были выкрашены под бронзу в ярко-зеленый цвет. Где-то об этих львах упомянул даже И. С. Тургенев в одном из своих произведений.

По ту сторону парома начиналась уже деревня. До Новоселок было верст восемь. Быстро мелькали мимо орловские косогоры, густые, низкорослые, незнакомые нам, северянам, рощицы, поля пшеницы и ячменя и кособокие деревеньки. Наконец с левого боку открывалась широкая долина реки Зуши с ее поемными лугами, а справа дорога поднималась вверх, в гору, с низкорослыми зарослями орешни и калины, в усадьбу. Вот уже сквозь деревья вырисовывается флигелек, где жил сперва старик Шеншин, отец Фета, а затем старик Енгалычев. Виднеется сбоку другой домишко, где некогда родился поэт, а вот и главный дом, и мы в Новоселках. Здесь и помину нет величия Ивановского.

Главный дом, так же как и все флигеля, одноэтажный и деревянный. В нем едва насчитываешь восемь — десять комнат. Строения поседели от времени, обросли вплотную сиренью, акациями и жасмином, зацвели на крышах изумрудным мхом. Кругом усадьбы, смягчая зной и яркость солнечного света своими покровительственными тенями, шелестели вековые липы и лиственницы. Внутри дом был простой и удобный, стены в нем даже не везде были оклеены обоями, словом, он был «отменно прочен и покоен, во вкусе доброй старины». Старина наполняла все покои. Со стен глядели портреты предков, в своем большинстве кисти Боровиковского и Кипренского, изображения каких-то любимых крепостных, карандашные наброски и рисунки, украшенные вензелем «О. К.» 2*. В комнатах красовалась мебель карельской березы, еще служившая Фету, покоившая на своих подушках Тургенева и молодого Льва Толстого. Эта обжитая здесь годами мебель чередовалась с благоприобретенной, тоже старинной, из красного дерева, ольхи и ореха. К столу подавалась незатейливая, простая посуда, но приобретенная еще в царствование Николая Павловича. И вся эта старина в Новоселках была не мертво-музейной, а живой и деятельной, верой и правдой служившей своим хозяевам. Единственным исключением был кабинет дяди, превращенный им в подлинный своеобразный музей. Чего-чего там не было. Дядя работал в губернской комиссии по землеустройству. В связи с этим ему приходилось предпринимать длительные поездки по губернии. Из этих путешествий он неизменно возвращался с трофеями. То он выуживал у какого-то попа царские двери XV века, превращенные священнослужителем за ветхостью в постельные щиты — «удобно очень: гладкие и щелей нет — клоп не заводится», — как объяснял он дяде; то он приобретал у крестьянки какой-то невероятный железный безмен с датой начала XVIII века, то извлекал откуда-то редкостную вазу, красавицу люстру или медное паникадило. Все это он сосредотачивал в своем кабинете, который, несмотря на загромождавший его антикварный инвентарь, каким-то чудом не превращался в пыльный склад, а оставался живой жилой комнатой.

Енгалычевы умели принимать гостей. Они никогда не оказывали подчеркнутого внимания приезжему. С появлением чужого человека в доме, казалось, ничего не менялось в повседневной жизни хозяев. Все как будто шло своим раз и навсегда заведенным порядком, на приехавшего как бы не обращали никакого внимания. Вместе с тем самым тщательным образом учитывались интересы, склонности и страсти гостя. Так бывало и со мной. Вдруг тетка за обедом скажет моему двоюродному брату:

— Что-то все надоело. Хоть бы ты, Кирилл, нас рыбой угостил. Сходил бы в деревню к Федотычу да сговорился бы!

Нечего и говорить, что на другой же день желание тетки выполнялось к моему и Кириллиному великому удовольствию.

Федотыч был примечательной фигурой быта Новоселок. Это был один их тех талантливых русских мужиков, мастеров на всякое дело, которые слывут в деревнях лодырями и «некчемушными» за их упорное нежелание заниматься тем, чем занимаются все. Он добывал себе пропитание охотой, рыбной ловлей, мастерством игрушек, всякими невероятными починками сломанного, но только не хлебопашеством. Ловили рыбу сетью, исполу, на том основании, что сеть была княжеская, а челнок Федотыча. Труд был общий, рыба делилась пополам, за исключением ершей, которые шли в пользу рыбаков, из которых Федотыч тут же на берегу на костре варил уху в котелке. Федотыч был рослый, краснорожий, начисто выбритый мужик. Всякое дело он делал с прибауткой, присказкой или остротой. Славился он на деревне необычайной грубостью своей кожи. Рассказывали, что операцию бритья он производил следующим образом: мажет лицо керосином, зажмуривается, закрывает ладонью глаза и подпаливает себя спичкой. Этого я никогда не видел, зато был свидетелем другого смертельного номера. Уху Федотыч варил по-особенному — наваливал в котелок полным-полно рыбы, не чистя ее, варил ее до разварки, потом выкидывал вон и снова наполнял котелок новой рыбой, доливая его водой. Так происходило несколько раз, пока уха не превращалась в какое-то упоительно вкусное расплавленное желе. Когда уха была готова, Федотыч засучивал рукава, лез в костер и безо всяких для себя неудобств брал из огня руками кипящий ключом котел и не спеша ставил его поодаль на травку, после чего потирал себе руки и говаривал: «Хорошо — тепло!»

Иной раз неожиданно возникает срочная необходимость передать какое-либо письмо соседу помещику, живущему верст за двадцать от Новоселок, и гонцами к нему наряжаемся мы с Кириллом на верховых лошадях. Новое развлечение! А то дядя заявит за обедом:

— У нас у реки овес косить начали. Я велел идти кругами. Часам к трем все перепела в середке в кучу собьются. Взяли бы ружья да прогулялись бы на покос — жареная перепелка вещь недурная, да и паштет тоже штука хорошая!

Опять удовольствие. Иной раз гостям преподносились интеллектуальные развлечения. Как-то во время разговора тетка сказала Кириллу:

— Пригласил бы Пименовича — он бы что-нибудь рассказал интересное!

На другой день я познакомился с Пименовичем, или Дмитрием Пименовичем Соболевым. Это был маленький, сухонький и поджарый старичок на вид лет семидесяти, чисто выбритый и аккуратно одетый, с тоненьким посошком в руке. На самом деле ему уже стукнуло девяносто шесть лет, но взор его был ясен, речь чиста, фигура — пряма. В дни своей молодости он занимал ответственный в помещичьем быту пост псаря. В его ведении находились своры Афанасия Афанасьевича Фета. Вместе с воспоминаниями далекого прошлого Пименыч сохранил и давно умершие навыки. Идя по усадьбе мимо барского дома, какая бы погода ни была, он обязательно снимал шапку и надевал ее лишь после того, как минет барские хоромы. При разговоре попросить его сесть была вещь бесполезная, он укоризненно смотрел на собеседника, качал головой и оставался стоять, опираясь на свой посошок, с непокрытой головой. При встрече с «господами» он спешил подойти «к ручке». Бремя лет его мало тяготило — каждый день но каким-то своим делам он пешком совершал прогулку в Мценск восемь верст туда и восемь обратно. При знакомстве со мной он стоял в своей обычной позе, склоняясь немного вперед, опираясь на посошок. Желая записать свой разговор, я принужден был сесть перед стариком. Говорил он плавно, немного нараспев: — Хозяйство у нас большое было. На псарне семьдесят гончих держали, шестьдесят борзых. Одной дворни сорок дворов было. На охоту к нам завсегда по осени много господ съезжалось. Из Засеки графы Толстые приезжали. Граф Лев Николаевич не очень охотиться любитель были. Вот братец ихний, граф Николай Николаевич, те побойчее были. Очень они на охоте горячи были. Раз при мне борзятник их протравил русака, так они с коня слезли и ну его арапником учить. А борзят-ник-то был золотой, да вольнонаемный, да с норовом. Как пыл-то с графа сошел, он и говорит: «А теперь, ваше сиятельство, пожалуйте расчет!» Граф туда-сюда, как быть? Второго такого мастера не сыщешь. Так при всем честном народе и говорит борзятнику-то: «Прости, мол, меня Христа ради, что так погорячился; сам знаешь — охота!» Ну, дело и обошлось. Борзятни-ку-то тоже лестно, что граф у него при всех прощения просил. Вот тоже барин из Спасского, Тургенев Иван Сергеевич, большой любитель до охоты были. Когда они из-за границ приезжали да в Спасском жили, то наш барин Афанасий Афанасьевич на недели, бывало, по два раза к нам с письмами посылали. А они как завидят меня, так завсегда скажут: «А!.. Митрий, письмо привез!» — и прикажут на кухне водки поднести и рубль подарят. Хороший, добрый барин были. Из себя не очень представительный, роста обыкновенного, плотный такой, нос большой и волосы носили по хрестьянски, под скобку. Сестра-то нашего барина Афанасия Афанасьевича, Надежда Афанасьевна, что за Борисова за барина Ивана Петровича потом замуж вышли, очень в Ивана Сергеевича влюблены были, а дело-то у них это не спорилось. Вот как-то они что-то промеж себя не порешили, да так, что Надежда Афанасьевна вроде как бы ума решилась и ночью от мужа в одной рубашке на Зушу убежала топиться. Меня вдогонку за нею послали спереди, а за мною — Фенька, дворовая девка с шалью. У самой воды ее изловили, в охапку и домой… Езжали мы на охоту и в Спасское и в Засеку, со своими сворами, с псарями и доезжачими и борзятниками. Барин-то Афанасий Афанасьевич очень хозяйственный были. Каких только у нас здесь мастерских не было. И сапожные и портняжные, и веревочная и каретная. В каретной мастерской по всему помещению особые трубы были проложены — на них сохли от экипажей разные части… Что говорить — хорошо жили!..