Алан Мурхед - Борьба за Дарданеллы

Гамильтон посетил плацдарм 30 мая и так об этом вспоминал: «Солдаты, спотыкающиеся под весом огромных кусков замороженной говядины; солдаты, с трудом взбирающиеся по скале с керосиновыми канистрами, наполненными водой; солдаты копают, солдаты готовят пищу, играют в карты в небольших каморках, вырытых в бортах желтой глины, — у каждого вид, будто он празднует банковский выходной. Похоже, терзания и заботы человеческие, страдания и тревоги духовные покинули эти места. Босс, счет, девушки, зависть, злой умысел, голод, ненависть умчались к антиподам. Все это время над головой грохочут и свистят снаряды и пули, издавая ту же ноту жестокой энергии, как и все, что находится вокруг. Чтобы понять этот жуткий грохот, надо поднять глаза и посмотреть в дальний конец долины, и там можно разглядеть, как турецкие ручные гранаты рвутся на гребне хребта, как раз там, где временами поблескивают штыки и едва различимые на фоне матушки земли фигуры ползут неровной линией. Или вот они поднялись и стали стрелять, стали различимы силуэты на фоне неба, и тут вы узнаете обнаженных атлетов из антиподов, и сердце готово выпрыгнуть из груди, когда целая группа их бросается вперед и внезапно исчезает. И дождь из снарядов вдруг прекращается — только на момент, но все это время с горящего гребня, где находится Куинн, течет струйка раненых — некоторые бредут, превозмогая боль, сами, других несут на носилках. Снаряды ранят всех, течет непрекращающийся, молчаливый поток бинтов и крови. И все же трое из четырех „мальчиков“ проявляют выдержку и находят силы для улыбки или слабого кивка в знак приветствия своим товарищам, ожидающим своей очереди, пока раненые идут, идут и идут вниз к морю.

Есть поэты и писатели, которые в войне не видят ничего, кроме запаха трупов, грязи, дикости и ужаса. Героизм рядового состава их не привлекает. Они отказывают войне в том, что она — единственное существующее в мире проявление преданности в большом масштабе. Высшая моральная победа над смертью оставляет их равнодушными. У каждого свой вкус. Для меня это — не долина смерти. Это край долины, полный жизни в ее высшей силе. На этом гребне солдаты за пять минут переживают больше, чем за пять лет в Бендиго или Балларэте. Попросите братьев этих самых бойцов — шахтеров Калгурли или Кулгарди — проделать четверть той работы и пройти одну сотую опасности за зарплату. Моментально вспыхнет восстание. Но здесь — ни ропота, ни вопросов, только лучащаяся сила товарищества в действии».

Начиная с мая многие солдаты сбросили мундиры и, оставшись лишь в шортах, ботинках и, может быть, в фуражке, ходили обнаженные под солнцем. Даже на линии фронта они воевали, раздевшись до пояса, а на руках — татуировки девушек, кораблей и драконов.

В этой жизни муравейника была грубость, смешанная с трогательностью. Комптон Маккензи вспоминает, что во время посещения им АНЗАК он обогнал подполковника Поллена, военного секретаря Гамильтона, который беседовал с тремя австралийцами, причем все трое — выше 180 сантиметров ростом. «Поллен, у которого был мягкий, какой-то церковный голос, произнес: „Вы слышали, парни, что генералу Бриджесу посмертно присвоили звание рыцаря ордена Святого Михаила и Святого Георгия?“ — „Правда? — отреагировал один из гигантов. — Ну что ж, это не очень поможет там, где он сейчас, не так ли, друг?“

Бедняга Поллен, который старался понравиться и не обращал внимания на манеру разговора этих австралийцев, уставился на свои красные аксельбанты и, не поприветствовав, прошел, удрученный таким приемом при попытке заговорить, возможно, на том же самом месте, где был смертельно ранен генерал Бриджес. Он тщательно оглядывался по сторонам, когда встретил другую компанию, после чего они все отдали ему честь четко по-уставному, а потом, когда он, похоже, с запозданием заметил это, один из них повернулся к другим и сказал: «Полагаю, это как раз и есть то, что они именуют воспитанностью». Да, это были действительно трудные типы».

Но это была лишь внешняя оболочка солдат доминиона — колонистов, как они себя именовали, — которая привлекала внимание всякого, побывавшего на АНЗАК, и вряд ли найдется рассказ о кампании, где об этом не. говорится с восхищением и даже с некоторым благоговением. «Будучи ребенком, — писал Маккензи, — я проводил часы за теми иллюстрациями Флаксмана к Гомеру и Вергилию, которые походили на изображения на древней глиняной посуде. Тут, среди этих славных парней, которых я тогда встретил, не было таких, чтобы не могли равняться с Аяксом или Диомедом, Гектором или Ахиллесом. Их почти полная обнаженность, высокий рост и величественная простота линий, розово-коричневая плоть, обожженная солнцем и очищенная всеми невзгодами этого ада, через который они шли, — все это вместе создавало нечто близкое к абсолютной красоте, которую я надеюсь когда-нибудь увидеть в этом мире». Сами солдаты могли вообще не задумываться над этими вещами, но здесь, возможно, в таком неподходящем месте было воплощение мечты Руперта Брука о войне, персонажа с греческого фриза, человека целиком героического и полностью прекрасного, наилучшего в присутствии смерти. Как раз в этот момент в конце мая и в последующие месяцы они были живыми воплощениями легенды, которую они же и создавали. Это был высочайший момент в короткой истории их страны, они воевали и выиграли свою первую великую битву, они были все еще в ее зареве, они познали страдания, и они не испытывали страха. Эту жалкую полоску чужой земли они превратили в крепость, на которую их так случайно занесло, и они были настроены держаться. Никогда потом в ходе всей кампании турки не пытались атаковать плацдарм АНЗАК значительными силами.

В течение первых нескольких недель кампании по Константинополю расходились самые дичайшие слухи. То будто бы при высадке десанта было убито 10 000 британцев, а еще 30 000 взято в плен. То в один момент заявлялось, будто союзники продвигаются к городу, а в другой — что их сбросили в море. Вновь пошли разговоры о специальных поездах, предназначенных для эвакуации правительства в глубь страны, об обстрелах и мятежах. И все же возбуждение было уже не то, что после морской атаки на Нэрроуз в марте. Тогда союзного флота опасались примерно так же, как боялись бомбардировщиков в начале Второй мировой войны, но военные действия на суше поддавались пониманию каждого, поскольку развиваются медленнее и более знакомы рядовому человеку. Тут не было угрозы гибели столицы в одну ночь.

С самого начала Энвер избрал жесткий курс. Он просто объявил, что союзники разбиты, и для празднования этого события в Святой Софии была организована церемония, на которой султану был присвоен титул Эль-Гази (Победителя), сбросившего союзников в море. На всех главных улицах и площадях были вывешены флаги.