Рита Мональди - Veritas

Я сохраню документы для времени, которое уже не будет понимать их, чтобы не сказали, что это подделки. Но нет, время, когда так скажут, не наступит. В своих книгах я пишу о трагедии, побежденным противником в которой оказалось человечество, его конфликт с миром и природой заканчивается смертью. Ах, у меня нет иных героев, кроме людей, поэтому и нет у этой драмы других зрителей. Но от чего умирает мой трагический герой? Он погибает в ситуации, которая засасывала его, как болото, пьянила, заставляла возвращаться к себе вновь и вновь?

Но… что, если люди однажды выберутся из этого приключения благодаря милости Божьей – захирев, обеднев, постарев, конечно же, – и высшим законом воздаяния их привлекут к ответу, одного за другим, руководителей универсального преступления, которые выживают всегда: Палатино, Пеничек и другие слуги, палачи и сатрапы, рабы Вельзевула? Ах, если бы мы могли запереть их в храмах и по жребию приговорить к смерти каждого десятого, чтобы потом не убить их, а дать пощечину! И сказать им: как, разве вы не знали? Вы не думали, что после объявления войны среди множества вероятностей горя и позора существует еще несчастье, что детям будет не хватать материнского молока? Как, вы не измерили безутешность одного-единственного страшного часа за время многолетнего плена? Вы не взвесили страдание тоскливого вздоха, замаранной, израненной, убитой любви? И вы не заметили, как трагедия превратилась в фарс – ведь вездесущий ужас навсегда соединился с древним безумием формально вполне корректно, – преобразившись в комическую оперу? Поистине, это будет одна из тех противоестественных комических опер, написанных сегодня, текст которой – оскорбление, а музыка – мучение.

В тени нового демона из Англии, финансового монстра, природа была изнасилована истеричным старанием. На вооружении у него бумага. Газеты за последние годы пережили настоящий взрыв, и ничто не указывает на то, что он вскоре закончится. А я в молодости хотел стать газетчиком! К счастью, в тот далекий 1683 год аббат Мелани позаботился о том, чтобы у меня исчезло желание заниматься этой деятельностью.

Газеты – это машины, и жизнь людей бросают им на поругание. Жизнь, конечно же, это только то, чем она может быть в такую эпоху, как эта, эпоху машин; и так возникают глупые, дурацкие порождения, и все они несут на себе клеймо вульгарности.

Бумага командует оружием и превратила нас в инвалидов еще до того, как пушки нашли свои первые жертвы. Разве не были уже разорены все царства фантазии, когда втиснутый в клише листок объявил войну населенному миру? Нет, не печатный станок привел в действие машины смерти. Но он опустошил наши сердца, чтобы мы уже не могли себе представить, как выглядит мир без войны и газет. Вы опьянили ими народы, и короли земные блудили с ними, и мы все пали от вины вавилонской блудницы, которая – напечатанная и распространенная на всех языках мира – убедила нас в том, что мы враги друг другу и что должна быть война.

Сделано. Я написал. Я выполнил свой долг, до последнего. Мои книги сражаются с газетами. Ну и хорошо. Никто не может больше отрицать, что теперь я достиг совершенства. «Камень, отвергнутый строителями, стал краеугольным камнем», – говорится в псалме, и Симонис сказал это дервишу в ту ночь в Месте Без Имени.

Подобно солнечной колеснице, которая галопом несется по небу, в голове у меня всплывают другие слова, которые произносил Симонис: игра никогда не закончится полностью, потому что мы все – часть Божественного плана, даже его враги. Слишком рано забыл я эти слова, которые потрясли даже Палатино. Мне очень жаль, Симонис, мое отчаяние – выпущенная Кассандра последних дней человечества – мешает твоим словам созреть во мне, по крайней мере, теперь.

Сейчас я спасаюсь, я один, в своем молчании, своим молчанием, которое сделало меня настолько совершенным, как того требует время.

Только Клоридия постепенно стала это понимать: она весело улыбается мне, и наши объятия такие же благословенные, как когда-то. А вот мои храбрые зятья не хотят понимать этого. Они приходят каждый день, пытаясь вытрясти меня из молчания, в которое я, вещь среди людей, погружен полностью. Они хотят, чтобы я плакал над своей судьбой, чтобы в моих глазах промелькнула хотя бы тень гнева или горя, они хотят, чтобы я, как и они, поверил, что жизнь там, снаружи, в избытке жизни. Я и глазом не моргнув опускаю перо обратно в чернильницу и смотрю на своих зятьев неподвижным, застывшим взглядом. И обращаю их в бегство. Мои дочери ради меня занимаются изучением новых трактатов о нервных болезнях, которые так популярны среди молодых врачей – врачей, которые не могут ничего, кроме как держать в руках скальпель и препарировать трупы. Они уже не могут написать ни единого стихотворения. Как будто наука может существовать без искусства… Мои девочки предлагают мне пункции и бальзамы, они настаивают, пытаются уговорить меня, чтобы я дал обследовать свои голосовые связки какому-то известному медику.

Нет, благодарю. Я благодарен вам всем. Довольно теперь. Я хочу, чтобы все оставалось как есть. Время такое, жизнь такая; а в том смысле, который я придаю своему занятию, я хочу только так и никак иначе – немой и непоколебимый – быть писателем.

Сцена готова?

Поднять занавес!

Карета скрипит, лошади в мыле, а пыль, попадающая в карету, покрывает нас, словно слой пудры. До прибытия в Рим мы наглотаемся ее более чем достаточно. Мы едем всего четверть часа, но мое несчастное тело скрипит уже точно так же, как оси нашей коляски.

Я высовываюсь из окна, чтобы посмотреть назад, и в утренней дымке вижу, как постепенно исчезают крыши Пистойи; скоро они совсем скроются из виду. Затем я смотрю вперед, на невидимый, далекий зенит, где нас ожидают объятия Священного города.

Мой молодой господин, восемнадцатилетний Атто Мелани, сидит рядом со мной. Глаза его закрыты, время от времени он открывает их, оглядывается по сторонам, а потом снова закрывает. Можно даже подумать, что все это путешествие ему безразлично, но я знаю, что это не так.

Прежде чем доверить его мне, крестный Атто, мессир Соццифианти всячески напутствовал меня:

– Он – натура импульсивная. Тебе придется присматривать за ним, давать советы, удерживать его. Такие выдающиеся таланты должны приносить плоды. Он должен во всем повиноваться мастеру, которого мы нашли для него, великому Луиджи Росси, и завоевать его благосклонность. Пусть избегает дурного общества, ведет себя похвально и никогда не вызывает раздражения, так он достигнет почестей. Рим – это змеиное гнездо, где горячие головы терпят крах.

Я кивал и благодарил, прежде чем, не задавая вопросов, поклониться. Я ведь и сам знал то, что не было сказано, самое главное.