Татьяна Павлова - Закон свободы: Повесть о Джерарде Уинстэнли

Там их настиг карательный полк, и после краткой жестокой схватки повстанцы были наголову разбиты, потоплены в крови. Томпсон погиб, геройски сражаясь один с целым взводом; он продолжал стрелять и убивать, лежа в кустах, уже получив смертельную рану. Эверард тоже сражался, был, кажется, ранен, но исчез неведомо куда раньше, чем бой был окончательно проигран. Остальные или погибли, или попали в плен.

Все это Генри передумывал и переживал снова и снова, лежа под ворохом сена на дне телеги и по временам теряя сознание от боли, немыслимой тряски и потери крови. Нога была прострелена насквозь, левую руку он сломал, когда падал с коня, на плече зияла глубокая рана от удара шпагой. Больше всего ему было жаль отцовского вороного. Он не мог забыть человеческого, полного страдания взгляда погибающей бессловесной твари…

От слабости и голода слезы то и дело наворачивались на глаза, и его ничуть не приводили в волнение окрики: «Что везешь? Покажи!», которые время от времени раздавались над его головой. Старый крестьянин оказал ему милосердие и согласился довезти под сеном до Кобэма — живого или мертвого. Генри вполне доверился ему и не прислушивался к тому, что старик отвечал на окрики. Возможно, у него начиналась горячка: все было ему безразлично.

И только когда он увидел над собой склоненное белое лицо сестры, которая, тихо охнув, стала снимать с его лица прилипшие сухие травинки, он понял, что добрался до дома, и ему захотелось жить снова.

Его разбудили птицы. Ставни еще не успели приладить, сквозь проемы окошек и щели меж грубо обтесанными досками стен брезжил рассвет. Было свежо и сыро. Дом, постель, стол, табуретки словно пропитались росой. Птичьи голоса тоже будто насквозь пронизывали воздух. То были лесные вольные птицы — совсем не те, которые селятся близ людей. Джерард различил голос дрозда, тонкую флейту иволги и бодрые, с резким росчерком посвисты зяблика.

Он встал со своего соломенного ложа и посмотрел на спящего в другом углу, тоже на охапке соломы, Джона. Ветхое одеяло натянуто на голову, голая длинная нога торчит смешно и беззащитно. Джерард взял плед со своей постели, накрыл мальчика. Прихватил мотыгу и, тихо стукнув только вчера навешенной дверью, вышел наружу.

С тех пор, как ушел Эверард, Уинстэнли принял на себя всю ответственность за дела колонии. Он понемногу перетащил наверх, на холм, свой нехитрый скарб из хижины старика Клиффорда и все чаще оставался здесь на ночь. Джон, не без бурных домашних баталий, отвоевал себе право изредка оставаться с ним. В лагере обосновались еще несколько человек из деревни, кто победнее: Том Хейдон, младший сын кобэмского копигольдера, повздоривший с жившими в доме солдатами; молчальник Гарри Бикерстаф, пришедший в Кобэм неизвестно откуда; однорукий солдат Хогрилл; вдова Сойера с детьми. Полмеры тоже думали перебраться, но давешний разгром задержал их в деревне.

Эх, Эверард, Эверард… Когда двери темницы, роль которой по странной прихоти судьбы исполнила для них Уолтонская церковь, растворились, и милостью судьи Роджерса, разогнавшего чернь, они были выпущены на свободу, Эверард тут же, по дороге на холм, при Полмере и Роджере Сойере вылил на него такой ушат обвинений и упреков, что Джерард до сих пор не мог опомниться. Эверард кричал, что имеет дело с блаженным дураком; что давать негодяям волю издеваться над собой — преступление; что из-за него ни женщины, ни дети в колонии не могут чувствовать себя в безопасности; он высказал даже подозрение, что Уинстэнли питает тайные симпатии к Фэрфаксу и не желает портить с ним отношения, что было уже вовсе бредом и клеветой. Потом свежий ветер и долгий путь к лагерю несколько остудили его. Он признал, что погорячился, не вынеся оскорблений Тейлора и Старра. И предложил укрепить лагерь валом и оградой, а сам вызвался собрать и вооружить отряд защитников, которые несли бы караулы и охраняли колонистов от злобы мира сего.

Но на это Уинстэнли никак не мог согласиться. Ему представлялось, что идеал свободной, открытой общинной жизни несовместим с заборами, охраной, оружием. Пусть все приходят и смотрят — не надо ни от кого запирать двери. Эверард возражал, и они опять крупно поспорили. Когда показался разоренный лагерь, стало ясно, что Эверард здесь не останется. Молча, большими шагами он прошел по пепелищу, пиная и отшвыривая остывшие головешки и останки повозок; потом разыскал среди обломков тесак, взял его ручищей, постоял, расставив длинные ноги, посмотрел на небо, сплюнул и пошел прочь от лагеря. Джерард догнал его, взял было за рукав, но тот, не глядя, грубо выдернул руку. Затем обернул злое безумное лицо и крикнул, как ударил:

— Убирайся со своей правдой! Рой землю, крот, копайся в дерьме и веруй в добро — тебе и твоим блаженным еще не так… Уйди от меня! — вдруг взвыл он дурным визгливым голосом, взмахнул тесаком и бросился бежать, тяжело топая и не оглядываясь.

Джерард долго смотрел на удаляющуюся долговязую фигуру. Потом вздохнул и вернулся к своим. Он был уверен в одном — надо все восстановить, отстроить, посеять заново — это единственно возможный для них способ борьбы, способ утверждения себя в этом мире. Только возьми они в руки оружие — их тут же сметут, рассеют, сгноят по тюрьмам. И тогда — прощай то, что виделось ему уже так близко, так ясно…

И еще, думал Джерард, в мыслях все продолжая спорить с Эверардом, мы испытали насилие на собственном опыте. Ярость толпы, удары и оскорбления, которые сыпались на нас. Лишение свободы. Англия во тьме. Эти люди, которые с таким остервенением напали на безоружных работников, не ведают, что творят. Они недовольны, ибо ни казнь монарха, ни республика не принесли миру справедливости. Значит, единственный и самый правильный долг наш — своим примером показать, что можно, можно построить на земле совершенную жизнь, жизнь без обмана, без угнетения, без насилия. Да, да, без насилия — это и должно быть нашим девизом.

Ему, к счастью, больше не пришлось никого уговаривать. Золотые, терпеливые крестьянские руки убрали обломки, сколотили новые столы и тачки. А через несколько дней на срубах, уцелевших от погрома, поднялись вверх стропила. Полмеры притащили повозку, а Джон принес от сестры несколько серебряных монет. Колония возродилась.

Уинстэнли подошел к краю большого вспаханного поля, наклонился и вгляделся в землю. Среди комьев бесплодной сухой почвы явственно проглядывали двойные листочки бобов. На душе у него потеплело. Он взял комок сухой земли и раскрошил его в пальцах. Земля скудная, что и говорить. И скота на всех — две тощие коровенки, молока едва хватало детям. Но он знал, он был уверен, что до урожая они продержатся.