Вольфганг Леонгард - Революция отвергает своих детей

На II партсъезде Пик должен был даже оправдать это нарушение обещания:

«ЦК партии приняло это великодушное обещание СВАГ с чувством величайшей благодарности и оценило его, как доказательство доверия к немецкому народу.

В последнее время, однако, стали известны случаи дальнейшего демонтажа, так, например, демонтаж железнодорожных путей, вызвавший серьезные затруднения в товаро–пассажирском сообщении. В указанном случае мы также ходатайствовали о максимальном сокращении демонтажа. По заявлению маршала Соколовского, демонтаж машин на некоторых шахтах не следует считать возобновлением демонтажа, как такового, это лишь окончание демонтажа оборудования шахт, запланированного раньше и временно приостановленного …»

Эти слова были встречены ледяным молчанием. Все присутствующие знали, что дело обстоит совершенно иначе, чем это изображал Пик, потому что как раз в это время демонтаж снова шел полным ходом. Его заявление показало мне, насколько мы связаны решениями и постановлениями СВАГ во всех вопросах, касающихся практической политики сегодняшнего дня. Тесная связь с Советским Союзом — в отличие от 1945–1946 годов — была, наконец, декларирована открыто.

Это было на третий день съезда. Из‑за стола президиума поднялся Герман Матерн и крикнул в зал:

— А теперь я выполню почетную задачу и присоединяю ко многочисленным интернациональным приветствиям самоe значительное приветствие съезду партии.

И он прочел советское приветствие, подписанное Сусловым, секретарем ЦК ВКП(б).

Взгляды всех обратились к ложе, в которой сидел гость партсъезда — Суслов. Суслов встал и воскликнул по–немецки:

— Да здравствует Социалистическая единая партия Германии!

Когда аплодисменты затихли, Матерн воскликнул:

— Да здравствует Коммунистическая партия Советского Союза! Да здравствует её Центральный комитет! Да здравствует их вождь Сталин!

За полтора года со времени объединительного съезда партии СЕПГ сильно изменилась. На объединительном съезде такое приветствие было бы еще немыслимым…

В воскресенье после партсъезда я ехал в автомашине с одним из наиболее видных членов СЕПГ. Мы могли говорить с глазу на глаз и я решил не упускать этой возможности.

— Говоря между нами, тебе, конечно, известно, что демонтажные работы идут полным ходом. Переговоры об их прекращении проводились от имени партии и нами пропагандировались. Ты себе можешь представить, что это для нас сейчас означает? Разве действительно нет никакой возможности добиться прекращения демонтажа, или разве не может партия хотя бы официально от него отмежеваться? Он спокойно посмотрел на меня:

— Такой возможности нет.

— Но, что ты думаешь сам по этому поводу?

Он глубоко вздохнул, и его вздох прозвучал почти как сгон. Тихо, чуть запинаясь, он произнес:

— Они на нас не обращают внимания.

Под «они» подразумевалось советское руководство. Но даже при разговоре с глазу на глаз победила самодисциплина, внушаемая каждому партийному работнику как на партийных курсах, так и во время всей многолетней партийной работы:

— Лучше не будем об этом говорить.

Однако, через четверть часа мы снова подошли к «скользкой теме»: к поведению солдат советской оккупационной армии и к запрету для СЕПГ высказываться по этому вопросу. Я сделал новую попытку:

— Я все это могу прекрасно понять. При каждой оккупации могут произойти такие случаи, особенно если принять во внимание теперешний состав советской оккупационной армии в Германии. Лучшие кадры погибли в 1941 году, большинство солдат теперь набрано из отдаленных деревень. Их еще не успели воспитать. Но все же об этих вещах можно было бы говорить откровенно. Я хочу одного: чтобы партия могла говорить об этом свободно и открыто, чтобы она пыталась это объяснить, чтобы она от этого отмежевалась и тем самым не допустила бы сильного падения нашего авторитета. Если мы об этом не будем говорить, заговорят другие и используют инциденты для всеобщей националистической травли.

Мой собеседник кивал головой и, по–видимому, соглашался с моими доводами. Однако он молчал.

— Вы же за последние полтора года много раз бывали в Москве. Неужели не было сделано даже попытки поднять там этот вопрос?

— Мы сделали одну попытку — у Сталина. И он снова замолчал. Но я не сдавался.

— И что же получилось?

— Сталин ответил русской пословицей, что в каждом стаде есть паршивая овца. Больше он ничего не сказал. Но когда один из нас начал говорить об этих вещах в более серьезном тоне и указал на возможные последствия — Сталин его прервал, сказав: «Я не допущу, чтобы марали честь Красной армии».

На этом разговор окончился.

Других щекотливых тем я не подымал, — но в это воскресенье в сентябре 1947 года я понял, насколько крепко мы прикованы к Советскому Союзу.

В сталинском аппарате обычно принято, чтобы партийный работник через каждые полтора–три года получал от партийного руководства новое назначение.

В течение двух лет я без перерыва готовил учебный материал для партии и читал доклады в Высшей партийной школе, в краевых школах СЕПГ и в Центральной школе ССНМ (в бывшей вилле Геббельса на берегу Богензее). Когда меня, в сентябре 1947 года, вызвали к себе мой непосредственный начальник Антон Аккерман и тогдашний начальник отдела кадров Франц Далем, я сразу подумал, что мне дадут новое партзадание. Оба сказали почти одно и то же:

— Партия считает необходимым расширить работу Высшей партийной школы имени Карла Маркса. В связи с этим поступило предложение командировать тебя на два года для усиления преподавательского состава нашей Высшей партшколы. Факультет ты можешь выбрать по собственному желанию. Согласен?

— Согласен.

Предложение меня обрадовало. Теперь, думал я, мне не нужно будет пропагандировать решения и мероприятия СЕПГ, теперь у меня будет возможность спокойно заняться теоретическими вопросами и отойти от политики сегодняшнего дня.

Высшая партийная школа находилась тогда в Либенвальде, приблизительно в 35 километрах на северо–восток от Берлина. Расположение зданий внешним видом чем‑то напоминало мне школу Коминтерна в Кушнаренкове. Меня принял Рудольф Линдау, тогдашний директор Высшей партшколы. Я познакомился с ним в Москве, но тогда он носил имя «Пауль Гретц». Он был из числа немногих выживших ветеранов; в 1916 году он был членом оргбюро Союза «Спартак» и был членом компартии Германии со дня ее основания. В советской эмиграции он занимался, главным образом, подготовкой издания истории компартии Германии.

Рудольф Линдау принял меня по–дружески и посвятил в работу партшколы: