Николай Никитин - Потерянный Рембрандт

- Спасибо...

Потом еще раз поцеловала его и посмотрела ему в глаза.

- Прощай! Тебя всегда будут любить бабы... А за что? Неизвестно. Впрочем, так именно и любят. Если будешь знаменитым, нарисуй меня. Пускай любуются! Хотя... Кому надо такое барахло?

Тут она еще кое-что прибавила на своем кровосмесительном жаргоне, расхохоталась и удрала.

Шамшин вернулся, все гости уже ушли. Ирина одна сидела за столом, закрыв лицо руками. Шамшин бросился к ней,

- Что с тобой?

Он пробовал шутить.

- Ты точно проигралась...

- Да, я проигралась. Я-то ничего... Кто я? Никто. А вот ты...

Ирина развела руками.

- Недаром я боялась этого Бержере. Эта девка, свалившаяся с неба... Ты, очевидно, связан с ними каким-нибудь темным делом?

- Я? Связан? - Шамшин поднял голову. - Ты с ума сошла.

Он рассказал ей все от начала до конца.

- Бержере сам влез во всю эту историю, он сам себя втянул. Есть о чем горевать...

Шамшин наигранно улыбнулся.

Ирина ходила по комнате, растирая лоб, ей мешали оскорбительные мысли, по щекам ее текли слезы.

- Ирина, - говорил Шамшин, - ну, черт с ним, с этим буржуем... Что такое честность, в конце концов? А он был честным?

Они сами соблазнили меня. Они меня втянули в эту игру. Разве не так? Да не плачь... Да черт с ними, с этими деньгами!

Разве тебе так жалко денег Бержере? Может быть, следовало даже всерьез, по-настоящему обобрать его... а не так, случайно...

- Случайно ли? - задумчиво сказала Ирина и взглянула в глаза Шамшину.

- Какой вздор! - Шамшин освирепел, - Ну, хорошо, значит, по-твоему, я смошенничал...

Он захохотал, но по его волнению видно было, что этот хохот стоит ему дорого.

- Допустим, я смошенничал. А кто от этого в убытке?

- Ты... - твердо сказала Ирина, - больше никто. Ты прежде всего советский художник... А не... Кто, как не ты, презирал всех этих людей, третировал... А чем ты от них отличаешься?

Так чего же стоит твое благородство?

- Вот как? - крикнул Шамшин. - А почему Рубенс мог писать брейгелевского "Старика" и эта копия ценится отнюдь не меньше, чем оригинал? Даже больше!

- Разве Рубенс выдавал ее за Брейгеля? - холодно спросила Ирина.

Молчание. Шамшин лег на тахту и отвернулся лицом к стене. Ирина сидела у окна. Над Петергофом повисли зимние коричневые тучи.

Не глядя на Шамшина, точно обращаясь к себе, вслух подумала Ирина:

- Теперь я понимаю, зачем тебе нужны эти постоянные гости, и покер, и вино...

Она встала, обтерла лицо руками, будто умываясь, - И такой человек мог мечтать о славе? Лучше бы ты убил меня, - сказала она, глубоко вздохнув. Затем она ушла в переднюю. Потом хлопнула дверь.

Ирина уехала, не сказав ему ни слова.

Шамшин решил покончить с собой в этот вечер. Все случившееся казалось ему не случайным... А преступление, которое он понял во всей широте только сейчас, угнетало его своей бессмыслицей. Зачем он его сделал? Для славы... Чья же слава?

Из-за Ирины? Нет. Для кутежей? Нет. Для денег? Нет... Так для чего же? Ни для чего. Тем хуже! Какая бессмыслица... При таком честолюбии попасть в такой тупик! Вспомнив слова Вострецова о погибших гениях, он сел за стол, чтобы написать письма Ирине и Апрельскому: о том, что истина всегда запаздывает, о том, как скучно повторять прошлое искусство и притворяться мертвым. Над чертежным столиком горела маленькая лампа, прикрытая зеленым колпачком. За домом прохрустел снег. Кто-то с улицы осторожно постучал в окно. Шамшин потушил лампу, решив не открывать. Он уже покончил со всем... Минут десять он просидел в темноте, не двигаясь. Когда он вновь повернул выключатель, опять раздался стук, на этот раз требовательный и настойчивый.

- Кто там? - спросил Шамшин, подходя к дверям.

- Это я, Василий Игнатьевич, - радостно отозвался дворник с улицы. К вам гость приехал, вас разыскивает...

Шамшин открыл дверь.

Брук мрачно вошел в квартиру и, не спимая пальто, не здороваясь, спросил Шамшина:

- Можно мне пробыть у вас до утра?

- Здесь не гостиница, - резко ответил Шамшин.

- Неужели вы погоните меня?

Шамшин молча ушел в спальню, он не слыхал Брука. Ему было все равно, кто бы там ни был в соседней комнате. Прошло несколько часов. Брук хрипел за стенкой, кашлял, ворочался, как собака, сторожившая Шамшина,

Потом он крикнул:

- Вася!

Шамшин молчал.

- Не желаешь разговаривать? Не надо. Я хотел сообщить тебе новость о твоей картине.

Шамшин не откликнулся.

- Агафон увез ее в Берлин. Она была на экспертизе у доктора Боде, и он признал ее Рембрандтом тридцатых годов. Два мировых коллекционера-рембрандтиста спорили о ней... А купил какой-то третий дурак! Теперь она ушла в Америку за сто тысяч долларов! Какой ужас! А я с Агафона получил только пять тысяч комиссии... Зачем ты обманул меня?

Шамшин и на это ничего не ответил. Тогда Брук тихо засмеялся:

- Вася, да жив ли ты?.. Может быть, я говорю с покойником?

Шамшин, сжав кулаки, выскочил к Бруку и закричал:

- Врешь! Картина моя!

- - Твоя? - Брук зло улыбнулся. - Интересно. Почему же она твоя? Я слыхал уже это. - Брук махнул рукой. - Если это даже так, надо доказать... А теперь поздно доказывать...

- Я докажу... - Шамшин впал в бешенство. - Только я знаю это место в картине... Если снять там слой краски, все увидят мою подпись: "Василий Шамшин, Ленинград". Я нарочно это сделал! Меня никто не может обвинить...

- Дурак! - Брук расхохотался. - Кому нужна твоя подпись! Кто выплюнет золото ради тебя?

- Кто выплюнет золото...

Шамшин, не помня себя, схватил со стола острый разрезальный нож и бросился на Брука. Зажав нож в руке, он вдруг остановился, закрыл глаза и швырнул его на пол.

Нельзя было понять, испугался Брук или нет. Но он встал.

Вынул из кармана золотые часы, посмотрел время, щелкнул крышкой и покосился на окно. На синем замерзшем стекле уже проявились расплывшиеся черные лапы деревьев.

- Я ухожу, - сказал Брук. - Только никому не советую говорить, что эту ночь я провел здесь. Вчера в городе арестовали нескольких антикваров...

Когда Шамшин открыл глаза, Брука не было, он исчез, как будто он никогда и не сидел в этой комнате. У стола валялся нож с разбитым клинком. Шамшин упал на тахту, совершенно обессилев, словно он скатился в горную щель и все забыл. Мгновениями он просыпался и вспоминал все и от тяжести этих воспоминаний опять проваливался в забытье. Очнулся он утром.

Он услыхал звон колокольчиков. Оп с ужасом подумал: неужели утро? Вдруг показался черный горнист, сбитый с седла, черная лошадь без всадника, а впереди нее четыре удирающих офицера. Брук с лошади махнул ему рукой. Потом Лялька скинула мундир, и Шамшин увидал себя. Он лежал, залитый кровью, на него смотрела лошадь. Тут опять все раздвоилось, и уже неон, а сенегалец вскочил с земли и крикнул: "Ты дурак!"