Владимир Соловьев - Современники и потомки о восстании С.Т. Разина

Движение Булавина начинает вновь трактоваться как крестьянская война в начале 60-х годов, а его хронологические рамки раздвигаются по 1709 г., тогда как раньше ограничивались 1707–1708 гг. [291]. На рубеже 60–70-х и в последующих годах восстание все чаще и настойчивее приравнивается к крестьянским войнам. И несмотря на то, что ряд историков до сих пор оспаривают эту точку зрения, именно она постепенно и прочно перекочевала в школьные и вузовские учебники, в справочную литературу и сделалась чуть ли не официальной.

Аналогичным образом под первой крестьянской войной стало пониматься не только восстание под предводительством И. Болотникова 1606–1607 гг., как раньше, а цепочка народных выступлений, начиная с восстания Хлопка и кончая вспышками вооруженного протеста крестьян подмосковных и других уездов в 1614–1615 гг.; под второй крестьянской войной — не только события 1670–1671 гг., но и первый поход отряда С. Т. Разина в 1667–1669 гг. [292], В принципе такие точки зрения правомерны и находят поддержку, но порой они необоснованно подаются не в качестве научной гипотезы, а как вполне безусловные, устоявшиеся, единственно верные и не вызывающие сомнения истины.

Если придерживаться не безоговорочно принятого и не переставшего быть дискуссионным в советской историографии определения крестьянских войн как высшей формы борьбы народных масс, как гражданских войн эпохи феодализма, которые охватывают значительную территорию и вовлекают в движение все недовольные слои многонационального населения деревни и в меньшей мере города [293], то станет заметна тенденция некоторого подтягивания, приподнимания до крестьянских войн вполне обычных в феодальный период вооруженных выступлений крестьян.

Ставка в исторической науке на завышение таких проявлений классовой борьбы в какой-то мере сравнима с еще столь недавно безраздельно господствовавшими в нашем обществе культом вала, магией цифр, гонкой за количественными показателями, равнением на конъюнктуру, выполнением негласных установок. Стремление дать на-гора как можно больше крестьянских войн, как можно больше революционных ситуаций и т. п. стало тогда не только для отдельных авторов, но и для целых научных коллективов искаженно понимаемым делом профессиональной чести.

Так, в результате в общем-то произвольного наращения и округления хронология первой крестьянской войны приблизилась к средней продолжительности внешних войн, которые вела Россия в XVI–XVIII столетиях, уступая только Ливонской и Северной, длившимся более 20 лет.

Но это одна сторона медали. Другая — та, что грань между понятиями «крестьянская война» и «крестьянское восстание» оказалась размытой. Коль скоро первая и вторая крестьянские войны вобрали в себя как предшествующие, так и последующие выступления народных масс, а восстание К. Булавина преимущественно рассматривается в качестве третьей крестьянской войны, следовательно, с тем же успехом к крестьянским войнам при большом желании могли быть со временем так или иначе причислены движение В. Уса, Соловецкое восстание, волнения народов Поволжья в 1705–1711 гг. и целый ряд других народных выступлений той поры. Ведь начавшаяся на рубеже 50–60-х годов известная девальвация понятия «крестьянская война» не могла не привести к неизбежному смещению критериев, с помощью которых крупнейшие классовые битвы в России XVII–XVIII вв. были ранее квалифицированы как крестьянские войны.

Конечно, любая типология исторических событий и явлений условна. Вероятно, именно это и имел в виду Б. Ф. Поршнев, настаивая на том, что невозможно и не нужно проводить метафизическую границу между крестьянскими войнами и другими формами классовой борьбы крестьянства [294]. Однако одно дело сам исторический процесс, сама история, которой дела нет до научных классификаций, а другое — системный анализ, который предполагает выделение при изучении тех или иных объектов их общего и особенного, а не нивелирование признаков. В этой связи уточнение терминологии и хронологии крестьянских войн представляется первостепенной задачей.

Один из спорных моментов в советской историографии крестьянских войн — вопрос о компромиссах. «Крестьянским войнам в России, — пишет В. В. Мавродин, — не свойственны ни переговоры восставших с феодалами по поводу форм и содержания уступок, „и компромиссы…“» [295]. Рядом историков эта точка зрения была принята, рядом — отвергнута, но обсуждение данного вопроса не выделилось в отдельный пункт, а велось в русле дискуссии о том, шла ли борьба крестьянства за смену одного варианта феодализма другим, более желательным для восставших, или за слом всей крепостнической системы [296]. Из-за такой постановки вопроса тезис В. В. Мавродина о том, что одно из основных отличий крестьянских войн в России от их исторических аналогов в Западной Европе — тенденция последних к компромиссу, хотя и не оставался в стороне, так и не был ни подтвержден, ни подвергнут сомнению [297].

Однако факты свидетельствуют, что как на Западе, так и в России власть имущие и восставшие в целом ряде случаев вели или пытались вести диалог, выдвигая друг к другу конкретные требования, предусматривающие взаимные уступки. События каждый раз развивались по-разному, но, как правило, повстанцы становились жертвой собственной доверчивости и попадали в ловушку. Так было во время Жакерии с Гильомом Калем, который, поверив слову чести короля наваррского Карла Злого, сам отправился в лагерь противника в качестве парламентера и был вероломно захвачен в плен, что во многом предопределило разгром обезглавленного восстания. Так было в период первой крестьянской войны в России, когда И. И. Болотников и «царевич Петр», после того как царь Василий Шуйский целовал крест, обещая, что при условии капитуляции Тулы всем осажденным будет сохранена жизнь, сдали город, но были схвачены и казнены. Та же участь в 1381 г. постигла английского бунтаря Уота Тайлера, который был смертельно ранен, согласившись на встречу с королем. Подобным образом поплатились жизнью в ноябре 1671 г. принявшие условия царских карателей защитники Астрахани — последнего оплота разинского движения.

Но восставшие далеко не всегда оказывались обманутыми. Степан Разин, к примеру, не столько сам шел на уступки властям, сколько заставлял их принимать выгодные ему условия, причем, добиваясь своего, вел подчас отчаянный торг, пуская в ход и угрозы, и богатые подношения. Достаточно вспомнить, как его отряду, к которому примкнуло немало беглых людей, удалось беспрепятственно пройти из Астрахани на Дон, сохранив значительную часть своей артиллерии. Предводитель крестьянской войны в Германии Томас Мюнцер и его ближайшие соратники твердо и решительно отметали всякие попытки найти общий язык со своими противниками, тогда как вожаки местных крестьянских отрядов, напротив, прекращали сопротивление, поддавшись вражеской тактике переговоров. Не прочь был достичь компромисса с царскими властями Е. И. Пугачев. Во время осады Оренбурга он усиленно пытался установить взаимопонимание с местным губернатором генерал-поручиком И. А. Рейнсдорпом.