Джон Мэн - Хан Хубилай: От Ксанаду до сверхдержавы

Примерно в 10 вечера они вошли в город через одни из северных ворот и проследовали до западного входа во дворец Чинкима. Здесь они столкнулись с осложнением: стражники стояли наготове, и происходящее вызвало у них сильные подозрения. «Куда девались обычные сопровождающие наследника? — спросили они. — Просим сперва показать лица этих двоих, а потом откроем ворота». Пауза.

Мятежники отошли, обошли дворец в темноте и сделали еще одну попытку, на этот раз у южного входа. Посылать через город гонца, чтобы предупредить дворцовую стражу, было некогда. Ворота открыли, и стражники, одураченные еще одним поддельным письмом наследника, поспешили стать ему эскортом.

Тут появились Ахмед и его свита. Все прибывшие спешились, оставив на коне одинокую затененную фигуру псевдо-князя. Фигура подозвала Ахмеда, тот выступил вперед. Ван и несколько его последователей двинулись за ним по пятам, провели его подальше вперед, а затем растворились в тенях, пропав из виду. Здесь Ван извлек из рукава бронзовую палицу, которой и нанес Ахмеду единственный смертельный удар. Следующим подозвали заместителя Ахмеда и убили его тем же способом.

Теперь челядь Ахмеда сообразила, что происходит что-то не то, и подняла крик, зовя на помощь. Возник сплошной хаос, когда заговорщики и стражники перемешались в темноте. Прикидывающийся наследником Гао галопом ускакал в темноту, вслед ему полетели стрелы, и толпа рассеялась, оставив на месте только Вана, который просил арестовать его, уверенный, что благородство его поступка будет признано.

Не тут-то было. Монаха Гао нашли через два дня. Первого мая обоих приговорили к смерти вместе с начальником городской стражи. Прежде чем обрушился топор, Ван выкрикнул: «Я, Ван Чжу, сейчас умру за избавление мира от гнусной твари! В один прекрасный день кто-нибудь напишет мою историю!»

Троих обезглавили и четвертовали — кровавый конец эпизода, бросившего тень сомнения на способность Хубилая разбираться в людях и контролировать ситуацию.

Новость Хубилаю доставил лично командующий пекинской гвардией, проделав без остановок галопом примерно 500 км, меняя лошадей на почтовых станциях-ямах. Ему потребовалось два дня добираться до хана, находившегося во временном лагере у Цаган-Нура (Белого озера), примерно в 170 км к северу от Ксанаду, где тот, как говорит Марко Поло, наслаждался отдыхом в весенней степи, «напуская своих кречетов» на журавлей, куропаток и фазанов. Хубилай сразу же скомандовал вернуться в Ксанаду, откуда отправил вице-уполномоченного Военного Совета Болада расследовать дело и позаботиться о надлежащих государственных похоронах для Ахмеда.

Через десять дней Болад вернулся с правдой об Ахмеде. Хубилай впал в ярость и перевернул все с ног на голову: «Ван Чжу был совершенно прав, убив его!» Он приказал арестовать по всей империи членов клана Ахмеда и его помощников. Все сделанное им переделывалось, а все, чем он владел, было конфисковано.

Проводившие дознание следователи сделали в буфете у Ахмеда странную находку: два выделанных куска человеческой кожи, «оба с остатками ушей», и предположили, что Ахмед делал крайне скверные вещи с какими-то из своих жертв, следуя некой странной практике. Когда следователи допросили домашнего евнуха, хранившего ключ от этого самого буфета, тот сказал, что не знает, для чего эти кожи, и загадочно добавил: «Если на них ставили престол духов, когда читали заклинания, то ответ получали очень быстро». Чем бы там ни занимался Ахмед, эта деятельность не имела никакого отношения к исламу. Следователи подозревали тут отправление какого-то темного культа, и их подозрения окрепли, когда они обнаружили два шелковых свитка с нарисованными на них изображениями всадников, окружающих шатер, при этом размахивая саблями и целясь из луков с таким видом, словно нападают на кого-то в шатре. Что бы это значило? Никто не знал, но художника выявили и казнили, просто на всякий случай. Эти тревожащие детали вдохновили много разговоров о магии, и этим объясняется замечание Марко Поло, что Ахмед «околдовал великого хана, так что тот верил всякому его слову, слушался его и делал по его желанию».

Чужих жен и дочерей из его гарема отправили по домам, похищенное имущество вернули, рабов Ахмеда освободили, стада разделили, а оставшихся назначенцев — 581 человека — уволили. Той же осенью казнили четырех сыновей Ахмеда. Хусейна, правителя Пекина, в качестве добавочного поношения замариновали, в то время как с тела одного из его братьев содрали кожу. О преступлениях Ахмеда объявили во всеуслышанье. Последовали и другие казни, в том числе казнь его помощника по Секретариату, выдвинутого им мусульманина, который в обмен на это назначение предоставил дочь для гарема Ахмеда.

После убийства Ахмеду устроили государственные похороны. Через пять недель Хубилай приказал вскрыть его гробницу, принародно обезглавить труп, а потом выбросить останки за главные северные ворота Пекина на съедение собакам. Как лаконично сообщает «Юань Ши»: «Чиновники, знать и простолюдины собрались посмотреть и выразили одобрение».

Можно лишь догадываться, что все время двигало Чингисом и его внуком Хубилаем. Думаю, какой-нибудь психоаналитик на моем месте сказал бы, что им не давало покоя одно и то же глубинное ощущение небезопасности. Чингис в детстве был изгоем и, похоже, всю остальную жизнь провел, добиваясь безопасности в грандиозных масштабах. Хубилай унаследовал достигнутое Чингисом — но поскольку монголы-традиционалисты, народ его деда, так до конца и не приняли его, он на глубинном уровне никогда не чувствовал себя спокойно и непринужденно. К счастью для их подданных, оба властителя обладали необыкновенным талантом лидеров, который использовали для того, чтобы как можно дальше раздвинуть границы империи. Чингис прожил недостаточно долго, чтобы дойти до каких-то пределов. Но Хубилай сумел дожить до этого, и открытие этих пределов стало для него шоком. Думаю, за всеми внешними атрибутами величия скрывался избалованный ребенок, топающий ножкой и отказывающийся принять в ответ «нет».

Разумеется, все это рядилось в одежды идеологии. Приведение в империю миллионов жителей Китая было выдающимся достижением, но все же оно являлось лишь еще одним шагом к реализации конечного стремления: заставить весь мир признать его божественно предопределенное верховенство. Именно эта движущая сила и стояла за твердой решимостью Хубилая продолжать экспансию. Никакой угрозе противостоять не требовалось, никаких стратегических причин продолжать завоевания не было. Просто это требовалось сделать, и точка. Отсюда и попытка вторжения в Японию; отсюда четыре другие авантюры — вторжение в Бирму, во Вьетнам, снова в Бирму и на Яву, — которые открыли, насколько тщетны эти честолюбивые устремления. С тем же успехом он мог нацеливаться на Луну. Каждой такой авантюре полагалось бы втолковать ему, что он достиг своих пределов; но он отказывался усвоить эти уроки. Каждая неудача лишь увеличивала его решимость починить свою потрепанную мантию непобедимости, и каждое такое усилие еще больше разрывало ее. Он будет упорствовать до могилы.