Александр Зиновьев - Русская судьба, исповедь отщепенца

И при всех обстоятельствах я сочинял стихи и писал длинные письма в стихах своему другу Борису. Он мне тоже отвечал в стихотворной форме. Стихи он сочинял, на мой взгляд, замечательные, в основном лирические. Я же сочинял в основном шутовские и грубовато-сатирические или с надрывом. Наша переписка не сохранилась.

Не сохранились и мои стихи. Лишь кое-что я много лет спустя припоминал или использовал как опору для новых стихов в подходящем прозаическом контексте, т. е. как подсобное средство прозы. Приведу в качестве примера одно стихотворение тех лет, которое припомнил почти дословно.

Как один из лучших бойцов (так называли солдат) эскадрона я попал в число тех из нового призыва, кто был допущен до участия в больших учениях. На этот раз я пожалел о том, что был одним из лучших. Правда, эти учения дали мне материал для многих страниц моих книг. Но если бы мне тогда пришлось выбирать, пережить эти учения или не написать упомянутые страницы моих книг, я предпочел бы второе. Даже во время войны мне не довелось пережить такой кошмар, как во время этих пока еще мирных учений. Целую неделю мы спали на открытом воздухе. Мы ломали еловые ветки, устилали ими снег, разводили костер, укрывались тоже еловыми ветками и тряслись всю ночь от холода, тесно прижавшись друг к другу. Любопытно, что никто не простудился при этом. По ходу учений нам пришлось пересечь речку. Лед был слабый из-за быстрого течения. Я провалился в воду. Пока доехали до поселка, чтобы принять какие-то меры, на мне все заледенело. Когда я снял шинель, она так и осталась стоять с растопыренными рукавами. Было очень смешно. Потом по этому поводу потешалась вся дивизия. И опять-таки я не простудился и не заболел. Ели мы сухари, сырые концентраты каши и копченую колбасу, закопченную до такой степени, что ее нельзя было разгрызть невооруженными зубами.

В "Зияющих высотах" есть места, посвященные кавалерии. В том числе есть описания учений. Это так и было на самом деле. Даже еще хуже и смешнее. И мы действительно много смеялись над своими злоключениями. Роль шутника, которую я начал исполнять уже в эшелоне, тут развернулась, можно сказать, во всю мощь. Послушать наше зубоскальство к нашему костру приходили даже командиры других подразделений. Я делал также "боевые листки", как я уже говорил выше, что несколько облегчило мои муки. Какой-то командир из штаба, посмотрев мой БЛ, спросил, не могу ли я рисовать карты и схемы. В школе черчение было одним из моих любимых предметов, и я сказал, что, конечно, умею. Тогда меня заставили рисовать всякие схемы в штабе полка. Теперь я значительную часть суток проводил в штабной палатке. И кормился лучше - супом из горохового концентрата, но с мясом.

Такое привилегированное положение не спасло меня, однако, от самой главной операции учений - от штурма укрепленного района "противника", расположенного в сопках. Я попал в подразделение, которому было приказано уничтожить дот (долговременную огневую точку) "противника". Дот был расположен на вершине довольно высокой сопки. Мы должны были действовать как в бою: делать броски, окапываться, ползти. Это-то нас и доконало. Мы выбились из сил. Один ефрейтор сошел с ума в буквальном, медицинском смысле слова: вообразил себя главнокомандующим, вскочил и начал подавать бессмысленные команды. Его куда-то увезли. Солдат, ползший рядом со мной, дошел до такого состояния, что стал умолять меня пристрелить его или заколоть штыком. Я тоже выбился из сил. Временами мне тоже хотелось остаться лежать и умереть. Но все та же неведомая сила толкала меня вперед. Я слышал внутренние приказы: "Иди!", "Беги!", "Ползи!" И я шел, бежал и полз. Не могу объяснить, почему я тогда решил, что не облегчение, а утруднение задачи было выходом из положения. Я взял винтовку выбившегося из сил солдата, взвалил его на себя и в таком виде продолжал ползти на высоту к "вражескому" доту. Все это наблюдали ходившие повсюду офицеры, инспектировавшие ход учений. Они увидели то, что происходило со мной. Моего солдата сочли раненым, за ним приползли санитары. А я чудом дополз до дота вместе с сержантом из соседнего эскадрона. Мы бросили "гранаты". Дот был признан уничтоженным. Мне с сержантом объявили благодарность. Я был в невменяемом состоянии. Лишь через несколько часов я пришел в себя.

После учения, однако, произошло событие, которое глубоко затронуло меня. В приказе по дивизии благодарность объявили почему-то не мне, как это было сделано ранее "на поле сражения", а тому парню, который просил меня пристрелить его и которому я помог доползти до вершины сопки. Он был комсомолец и отличник политической подготовки. Я же выбыл из комсомола и был на учете в Особом отделе полка. Так я понял, что в советском обществе люди становятся героями не в силу их подлинных заслуг, а отбираются и назначаются на роль героев в соответствии с нормами коммунистической морали и идеологии.

Самым жестоким испытанием для меня в кавалерийском полку стал мой конь по имени Зарубежный. Это был конь монгольской породы, маленький, с очень длинной шерстью. Он обладал одной особенностью: никогда не ходил шагом, а вечно бежал мелкой трусцой. Меня при этом трясло так, что все внутренности выворачивались наружу, галифе протирались до дыр и вылезали из сапог, обнажая коленки. Это был добрый по натуре конь, и мы привязались друг к другу, но изменить свой способ передвижения он не мог, как я ни пытался приучить его ходить нормально. Я ему благодарен за то, что после него мне уже никакая служба не была страшна. А достался мне этот Зарубежный из-за моего принципа брать все последним. Когда стали распределять коней, никто не захотел взять Зарубежного добровольно, и он достался мне. Командиры эскадрона хорошо знали характер Зарубежного. Его давали в наказание самым нерадивым солдатам. Поскольку я принял его с покорностью, содержал его в чистоте и терпел его дефекты, ко мне прониклись уважением и предложили поменять его на другого коня. Но он ко мне привязался, как к близкому существу, и я не мог предать его привязанность.