Оксана Балазанова - Знаменитые мистификации

Справедливости ради еще раз отметим, что некоторые слависты с первых же дней высказывали сомнение в подлинности этой находки. Однако говорили они об этом с чрезвычайной осторожностью – слишком сильны были тогда в стране националистические настроения, которым столь «удачное» обретение памятников древней чешской литературы импонировало в высшей степени. «Настоящие чехи» сразу же заявили, что говорить об их фальсификации – это все равно что «поборников самосознания современной Чехии назвать дураками и обманщиками».

Но если кого-то легко было убедить в подлинности рукописи, то с таким знатоком и строгим критиком, как Добровский, дело обстояло сложнее. Так и не поверив в подлинность «Вышеградской песни», он объявил ее подделкой, хотя поначалу она его «самого ввела было в обман».

И только в 1823 году «Зеленогорская рукопись» была напечатана на чешском языке в журнале «Крок» братьями Й. и А. Юнгман. После этого появилось ее отдельное издание. Надо сказать, что братья были убеждены в научной ценности обеих рукописей и принимали самое деятельное участие в их судьбе. К изданию «Зеленогорской рукописи» один из них написал предисловие, другой – послесловие, и вообще они всячески пропагандировали находки.

Однако усилия братьев, как, впрочем, и других, не погасили возникших подозрений насчет «Зеленогорской рукописи». Назревала острая полемика. И она разразилась, приняв форму общественного скандала, после того, как Й. Добровский опубликовал в 1824 году заметку «Литературный обман».

В ней маститый ученый назвал найденный памятник «поддельным мараньем», созданием плута, который «решил надуть своих легковерных земляков». Но ничем серьезным свое подозрение Добровский не подкрепил, разве что усмотрел различие в языке «Зеленогорской» и «Краледворской рукописи», которую продолжал считать древним подлинным памятником. К его мнению присоединился другой известный ученый того времени словенец по происхождению, Е. Копитар, служивший в Венской библиотеке. (Зная хорошо Ганку, он считал, что тот в состоянии «открыть, то есть сфабриковать какой-нибудь фрагмент и из эпохи Александра Великого». Невысокого мнения был он и о личных качествах Ганки, называл его ненадежным человеком, готовым и покривить душою, если бы это потребовалось.)

Патриарх чешской славистики вновь опубликовал две статьи подряд. В одной из них он писал, что «некоторые ученые из чрезмерного патриотизма приняли эти поддельные листы «“Зеленогорской рукописи” за подлинные», в то время как они – творение какого-нибудь «находящегося еще в живых чеха, который и бросил их в почтовый ящик, чтобы таким образом тайно подарить чешскому Национальному музею».

И на этот раз Добровский повторил свое мнение, что «Зеленогорская рукопись» явно подражает «Краледворской» – «в тоне, в повторениях, в отдельных словах и кратких выражениях, а также в десятисложном размере, который прежде не употреблялся». Из этого он снова делал вывод, что «автор, руководимый патриотическим желанием открыть еще более древний памятник чешской поэзии, предпочел при некотором знании древнеславянского и русского языков самостоятельно составить такой памятник по разным источникам».

Затем следовал вывод: «“Зеленогорская рукопись” не существовала до появления “Краледворской рукописи”».

Следует сказать еще об одной рукописи, четвертой по счету, найденной в 1819 году, вскоре после «Зеленогорской рукописи». На этот раз древний пергамент был обнаружен в переплете старой книги, всего один лист, на котором кто-то записал «Любовную песню короля Вацлава». Нашел пергамент сотрудник университетской библиотеки Й. Циммерман. Как и Коварж, он отослал рукопись бургграфу. Но, в отличие от него, не скрыл своего имени. Напротив, в сопроводительном письме подчеркивал причастность к находке, которую счел древнейшим отрывком чешской поэзии XII века.

Один Й. Добровский и на сей раз отказался признать найденный пергамент. «Это явное и тяжелое подражание рыцарской любовной поэзии, а не подлинный текст древнечешской песни», – заявил он. К тому же рядом с Циммерманом возникала подозрительная тень Линды. Они были друзьями и вместе служили в университетской библиотеке. Странным выглядел и рассказ Циммермана о том, как была найдена «Любовная песня короля Вацлава», записанная на поврежденном обрезке пергамента. Таких обрезков, по его словам, в переплете книги было больше. Он увлажнил обрезки пергамента, чтобы извлечь их из переплета, а затем разложил просушиться на окне. К несчастью, налетел сильный ветер и все листки, за исключением одного, улетели. Найти их не удалось.

Зато сохранившийся листок оказался ценным вдвойне. На обратной его стороне кто-то записал стихотворение «Олень» – то самое, которое было и в «Краледворской рукописи» и повествовало о коварном убийстве доблестного юноши, сильного и красивого, как молодой олень.

Ганка поспешил заявить, что письмо «Любовной песни короля Вацлава» ему кажется «на столетие старше Kраледворской рукописи» и что это – небольшая часть какого-то погибшего сборника. Это означало, что неожиданно подтвердились древность и подлинность «Краледворской рукописи». К Ганке присоединились его единомышленники и друзья. С тех пор мнение их взяло верх, все вроде бы признали найденный пергаментный листок древнейшим.

На доводы скептиков, пытавшихся робко высказывать сомнения в подлинности «Любовной песни короля Вацлава», никто не обращал внимания. Кроме них, никому не казалось странным, что текст двух стихотворений – памятников различных эпох («Олень» на обороте «Любовной песни короля Вацлава» – первая половина XIII в. и «Олень» в «Краледворской рукописи» – начало XIV в.) – абсолютно идентичен в правописании, в то время как правописание в «Любовной песне короля Вацлава» и в обнаруженном на ее оборотной стороне стихотворении «Олень» различно, хотя оба эти текста написаны одной рукой.

Но усомниться в подлинности первой значило бросить тень и на вторую. Вера же в подлинность «Краледворской рукописи» была тогда незыблемой, а сама рукопись – святыней, о которой говорили лишь в хвалебном и торжественном тоне.

Древний памятник признали во всем мире. Однако тогда же раздался голос, требовавший немедленно допросить свидетелей, имевших отношение к найденным рукописям. Это был голос уже упоминавшегося нами служившего в Венской библиотеке Е. Копитара, ранее, как и Й. Добровский, сомневавшегося в подлинности обеих рукописей.

Его выступление прозвучало дерзким вызовом – большинство ученых уверовало в подлинность находок. Например, Ф. Палацкий, признанный авторитет, специально изучавший «Зеленогорскую рукопись», пришел к выводу, что рукопись подлинная и относится, скорее всего, к первой половине X века.