Павлюченков Алексеевич - «Орден меченосцев». Партия и власть после революции 1917-1929 гг.

Внимательное чтение этих документов, где нарочитой грубостью вуалировались намерения довольно радикального изменения основ и направления деятельности ВЧК, выдает в самом Дзержинском неоднозначную фигуру в большевистском руководстве. Первый протокол комиссии гласил, что главным принципом должны быть «резко подчеркнутые классовые признаки карательной политики» [331]. В упомянутом приказе от 8 января говорилось: «Внешних фронтов нет. Опасность буржуазного переворота отпала. Острый период гражданской войны закончился, но он оставил тяжелое наследие — переполненные тюрьмы, где сидят главным образом рабочие и крестьяне, а не буржуи» [332]. С получением приказа все органы ЧК должны были «в корне» изменить свою карательную политику по отношению к рабочим и крестьянам. Ни один рабочий и крестьянин не должен числиться за органами ЧК за спекуляцию и уголовные преступления. «Лозунг органов Чека должен быть: "Тюрьмы для буржуазии, товарищеское воздействие для рабочих и крестьян"».

Для буржуазии проектировались особо суровые концлагеря. Однако свирепой риторикой в отношении буржуев маскировалось общее смягчение репрессивной политики, поскольку ниже Дзержинский намечает принципы, кардинально противоположные исповедовавшимся ВЧК в 1918 году. Говорится, что грубые признаки различения своего или не своего по классовому признаку — кулак, бывший офицер, дворянин и прочее, можно было применять, когда Советская власть была слаба, когда Деникин подходил к Орлу. Но уже в 1920-м году во время польского наступления такие приемы давали мало результатов. Далее, приказ знакомо обрушивается на враждебно настроенных спецов, которые уподобляются песку, подсыпанному в советскую хозяйственную машину, и тут же следует по существу обратное: «Нельзя применять старые массовые методы в борьбе с буржуазией и спецами в наших хозорганах». Должны учитываться только конкретные улики. В отношении меньшевиков и эсеров органам давалась установка перейти с привычных массовых повальных арестов на «тонкую» осведомительную работу и учет [333].

Железный Феликс был искренен в своем двуличии. Тени расстрелянных толпились у его изголовья, накладывали свою печать на его и без того изможденное лицо. Близился нервный срыв. После того, как он торопливо закладывал основы послевоенной политики ВЧК, на нем самым болезненным образом отозвались кронштадтские события. Старый большевик И.Я. Врачев, сторонник платформы Троцкого на X съезде, впоследствии вспоминал о выступлении Дзержинского на фракционном заседании делегатов-троцкистов, которое произвело ошеломляющее впечатление на аудиторию. Он просил фракцию снять его кандидатуру с выдвижения в члены ЦК, мотивируя тем, что он не хочет, а главное, уже не может работать в ВЧК. «Теперь наша революция вошла в трагический период, — говорил он, — во время которого приходится карать не только классовых врагов, а и трудящихся — рабочих и крестьян в Кронштадте, в Тамбовской губернии и других местах… Но я не могу, поймите, не могу!» [334]

Этот срыв железного Феликса был сохранен присутствующими в тайне, но настроение главы грозной организации проявилось более чем явно и уже сохранялось до конца. В течение нэпа перерождение Дзержинского давало о себе знать неоднократно в политике ВЧК-ГПУ и в глухих стенах ее потаенной кухни. Через три года Дзержинский уже без обиняков возражал против принятой ЦКК-РКИ линии на послабление карательной политики в отношении «трудящихся» — то есть не возбуждать уголовных преследований против рабочих за мелкие кражи с предприятия по первому разу и в принципе вести все подобные дела (хоть в первый, хоть в энный раз), принимая во внимание «в особенности пролетарское происхождение». 17 февраля 1924 года Дзержинский писал по этому поводу председателю ЦКК Куйбышеву, что «никакого классового признака самого преступника не должно быть», а только персональный подход. Наказание — это не воспитание преступника, а ограждение от него республики [335]. Но тогда подобные соображения не возымели действия, партаппарат в поисках социальной базы держал курс на культивирование таких прославленных типажей эпохи, как чугункины и шариковы.

В 1922 году в руководстве ГПУ определились две тенденции в подходе к перспективам развития карательной политики. Наиболее жесткую линию выражал влиятельный зампред ГПУ Уншлихт, который в представленном в апреле 1922 года проекте прямо настаивал на расширении внесудебных полномочий ГПУ, подобно имевшимся у ВЧК в годы гражданской войны, вплоть до возврата к широкому применению расстрела. В свою очередь, позиция Дзержинского с начала 1921 года оставалась принципиально неизменной и даже со временем стала еще более склоняться в сторону ослабления, как классового характера репрессий, так и смягчения их методов вообще. Безусловно, как большевик, он не мог переступить через себя и вполне ощущал себя членом особого революционного ордена. В конце 1921-го года появились его категорические возражения против чрезмерно либеральных намерений, зародившихся в правительстве, по установлению контроля Наркомюста над деятельностью ЧК. Дзержинский ставил свое ведомство по партийным и классовым критериям намного выше, чем наркомат Курского с его «спецами», и всячески подчеркивал все более становившийся очевидным факт, что ЧК— это специфическое, не государственное и внезаконное предприятие, что это есть особо организованная «партийная боевая дружина» [336].

6 февраля 1922 года ВЦИК принял декрет «Об упразднении ВЧК и о правилах производства обысков, выемок и арестов». Таким образом в форме ГПУ при НКВД РСФСР с Дзержинским во главе НКВД был найден временный компромисс между необходимостью сохранить особый карательный орган при партии, одновременно учредив над ним некое подобие советского контроля. Противоположение партийных и советских органов являлось одним из основных приемов Ленина в контроле над государственным аппаратом. Тем более что у него самого в 1921 году произвол чекистов стал вызывать заметное раздражение и вырывать фразы типа: «Арестовать паршивых чекистов»; «Подвести под расстрел чекистскую сволочь» [337]. Но подобная форма сожития могущественного секретного ведомства под опекой второстепенного наркомата оказалась неэффективной. В 1923 году органы вновь обретают прежний статус, преобразуясь в ОГПУ при СНК СССР.

В связи с переходом к рынку и упадком государственности «партийная дружина», как и все партийно-государственные институты, переживала необычайно тяжелый период. В течение 1922 года было произведено значительное сокращение личного состава войск и органов ГПУ. На 1 августа в ГПУ состояло 114 324 гласных и негласных сотрудника. К 1 февраля 1923 года штаты ГПУ были уменьшены еще на 40 %, полномочных представительств ГПУ — на 50 % [338].