Вера Бокова - Повседневная жизнь Москвы в XIX веке

Еще одного трактирного певца, пользовавшегося общемосковской известностью, звали Александром Власычем Фомичевым. Он пел в заведении на Смоленском рынке, играл на гармони и собирал множество слушателей. Е. З. Баранов записал о Фомичеве такой рассказ: «Вот это действительно был певец… Бывало, запоет „Белый день занялся над столицей“ или „Снежки белые пушисты“, так весь трактир затихнет. И голос звенит, за душу берет. И еще вот эта выходила у него хорошо: „Еду ль я ночью по улице темной“. Как запоет, так, я тебе скажу, редкий человек не плакал. Пел и деревенские песни, только с разбором. У него не было этого, чтобы под песню вприсядку пуститься, а пел он сурьезные песни, хорошие. А когда хозяину, трактирщику этому, Степану Никифоровичу, подходил срок запоя, сейчас поставит за кассу жену, а сам за столик с Александром Власычем сядет. А тот уж знал, чего ему требуется, запоет: „Полоса ль моя, полосонька, полоса ль моя непаханая“… Вот Степан Никифорович сидит, слушает, а слезы так и катятся по щекам. А сам весь седой. Ну, конечно, уже с хорошим зарядом, графинчик перед ним, закусочка… Поплачет, поплачет, и стукнет рюмочку. Ну, тут, знаешь, фасон такой был: вот, мол, я и хозяин, при деньгах хороших, всех вас купить могу, и старый такой человек, а вот плачу от песни. Ну, разговор в народе идет про это самое, а ему и лестно. И три дня так проканителится, сходит в баню и опять за буфет. Понятно, фасон один, а чтобы от души, так этого не было» [164] Баранов Е. З. Московские легенды // РГАЛИ. Ф. 1418 (рукопись). .

Подношения поклонников и застолья с запойным хозяином не прошли даром: Фомичев быстро превратился в алкоголика, потом у него развилась скоротечная чахотка, и в 1904 году он умер.

В дневные часы музыкальную программу в трактирах выполняли механические органы — «оркестрионы», именуемые просто «машинами». В первой половине века на них «играл» особый человек, непрерывно, как шарманщик, вертевший ручку. Позднее машины сделались полностью механическими. Подобные были в большинстве московских заведений. После того как их заводили, трактирные «машины» играли различные популярные мелодии: романсы, народные песни, отрывки из «Жизни за царя», «Ветерок» из «Аскольдовой могилы» и пр. Заглянув сквозь стеклышко, можно было видеть, как органчик работает: внутри медленно вертелся большой медный диск с дырочками, шпеньки цеплялись за дырочки и заставляли органчик звучать. На каждую мелодию имелся свой отдельный диск В Великий пост музыка в трактирах была запрещена, и для тех, кто все-таки хотел послушать «машину», в такие дни имелось только одно дозволенное произведение — «Боже, царя храни».

Работали трактиры с раннего утра, часов с шести, и в основном до двенадцати ночи (в рано пустеющем Китай-городе закрывали гораздо раньше). Ровно в полночь появлялся человек, которого на московском жаргоне называли почему-то «отелло». Он выставлял последних посетителей, гасил свечи или лампы и навешивал на двери замок Из этого правила были исключения: допоздна, то есть почти до утра, работали заведения, рассчитанные на театралов, загородные «кутежные» и некоторые ориентированные на бедноту (к примеру, так называемая «Тишина» на Грачевке, куда поздно вечером приходили не столько пить, сколько спать, и сидели до утра).

В большинстве средних и дорогих трактиров, как и сейчас, предлагались завтраки в нескольких вариантах (они назывались «порционными»), обеды — порционные и иногда по карте (то есть по меню). В дорогом трактире обед из трех блюд стоил в конце века 1 рубль 25 копеек, из пяти блюд —2 рубля 50 копеек, в недорогих заведениях — от 35 до 50 копеек Обед можно было взять на дом, и этой услугой москвичи пользовались очень широко. Ужинали, как правило, по карте. Порции в московских трактирах вообще были очень большие, так что одну порцию супа или щей подавали в супнице и хватало ее на троих, а то и на четверых едоков. Тремя обедами до отвала наедались пятеро. Одиночный посетитель заказывал полпорции, но и ее было много. В Москве вообще очень много ели, и едва ли описанный В. А. Гиляровским «завтрак» журналиста Власа Дорошевича, который «изволивал скушать» у Тестова под водочку шесть свиных «окорочков» с хреном и сметаной, был чем-то исключительным.

Москва хвалилась своей собственной уникальной снедью, какой нигде больше нельзя было попробовать. «Таких поросят, отбивных телячьих котлет, суточных щей с кашей, рассольника, ухи, селянки, осетрины, расстегаев, подовых пирогов, пожарских котлет, блинов и гурьевской каши нельзя было нигде получить, кроме Москвы. Любители-гастрономы вписывали в Петербург московских поросят и замороженные расстегаи» [165] Давыдов Н. В. Из прошлого. Т. 1. С. 45. , а московские калачи уходили и к императорскому двору, и в провинцию. Транспортировали их тоже в замороженном виде, а на месте давали оттаять, согревали в горячих полотенцах и подавали к столу — теплыми и свежими, точно только что из печи.

Славились московские почки в мадере, скоблянка, подававшаяся (как и селянка) порционно на сковороде. В последние десятилетия века гордилась Москва и салатом Оливье, который в то время проходил по разряду холодных закусок Секрет его ингредиентов (особенно фирменного соуса) держался тогда в глубокой тайне. Вообще в каждом приличном трактире были свои фирменные блюда, за которыми знатоки сюда и приходили. Так специальностью трактира Воронина (позднее Егорова) были блины (на Масленицу здесь были аншлаги), Новотроицкого — молочные поросята и рыбные блюда, Большого Патрикеевского, известного также как Тестовский, — расстегаи с налимьими печенками и т. д.

Качество трактирной кухни во многом определялось постоянной клиентурой. К примеру, на Рязанский (нынешний Казанский) вокзал прибывали из южных губерний составы с хлебом (здесь же неподалеку в конце века была построена Хлебная биржа). Естественно, место это изобиловало торгующими хлебом купцами-оптовиками. Во многочисленных расположенных в окрестностях вокзала трактирах, как писал Д. А. Покровский, «трудно найти что-нибудь удобоснедаемое, но чай и водка имеются самых высоких качеств, ибо их степенства <���хлебные оптовики>, избалованные и домашним, и городским трактирным харчем, не отваживаются есть Бог знает в каких трактиришках, без чаю же и водки дольше часу обходиться не в состоянии (…). Незнающего человека… если уже и случится ему взобраться по лестнице наверх и даже усесться на жесткий кожаный стул, <���обстановка> расположит взяться обратно за шапку, чтобы предаться бегству: до того она неказиста и непривлекательна со своими грязными и дырявыми скатертями и салфетками, со своими засаленными обоями и некрашеными, заплеванными полами, с своей инквизиционной мебелью и закопченными потолками. Но стоит ему отведать чашку чаю с настоящими сливками или закусить водку настоящей же тамбовской ветчиной, он, пожалуй, помирится и с жестким стулом, и с некрашеным полом, и с прорехой на салфетке» [166] Покровский Д. А. Очерки Москвы // Исторический вестник 1893. № 7. С. 133. .