Иван Папанин - Лед и пламень

Сколько этих станций мы взяли! Потом, не один год, когда собирались мы вчетвером, излюбленной шуткой было: "Станцию бы взять, что ли..."

И никто не сетовал: к чему Ширшову столько станций, пожалел бы других, сделал чуток меньше. И хотя называли мы Петровича "главным эксплуататором", безропотно ему помогали.

9 июня Шмидт сообщил нам с острова Рудольфа, что все самолеты в сборе, скоро - на Москву. Мы пожелали летчикам чистого неба.

А на следующий день поступило распоряжение Москвы: "Обслужить сводками погоды и радиосвязью перелет Чкалова через Северный полюс в Америку". У нас только и было разговоров, что о предстоящем полете. Перелет Москва-Америка - да это же эпоха в развитии авиации! Экипаж у него будет, конечно, прежний - Байдуков, Беляков, они понимают друг друга с полуслова. Год назад они установили рекорд дальности полета девять тысяч километров, за что получили звание Героя Советского Союза. Мы для Чкалова - помощники. Случись что-то непредвиденное - почти в тысяче километров от острова Рудольфа есть аэродром. И я сказал:

- Братки, требуются рабочие по расчистке аэродрома. Лопаты, кирки в руки - куда только девалась усталость! Вечером я расщедрился: с устатку можно и по "лампадке". Точной даты перелета Чкалова мы не знали. Насчет аэродрома двух мнений не существовало. А погода словно заботилась о том, чтобы работы у нас все прибывало. Два дня подряд бушевала пурга. Шквальный ветер до двадцати метров в секунду намел огромные сугробы, и это - в июле! Спустя сутки в нашей палатке быдо 24 градуса тепла, курорт, да и только.

Льдина мечется. То мы плывем на юг, то вдруг - на северо-восток, вот-вот пересечем Гринвич, окажемся в восточном полушарии. Хотелось бы, конечно, поближе к полюсу: теплится надежда, что Чкалов нас не минует, сбросит на льдину газеты, письма.

Нам троим работается куда легче в безветренную погоду. Эрнсту она нож острый. И опять, как на грех, сели аккумуляторы. Моторчик же мы бережем на самый, самый крайний случай.

Мы, конечно, не ждали, что на льдине будет спокойная жизнь. Но не представляли, что она будет настолько перенасыщена всякими происшествиями, требовавшими от нас выдержки и терпения. Неприятное известие принес Петрович: льды расходятся, трещина увеличивается, похоже, что мы на ледяном острове. И Женя подтвердил, что слышал шум льдов около двух часов ночи. Но не паниковать же. И я сказал:

- Это не должно мешать работе. Льдина у нас огромная, запас прочности у нее большой, нам на ней жить да жить.

Петрович был у нас по совместительству и гляциологом, он поддержал меня:

- Кто бы мог подумать, что в Центральном полярном бассейне такие прочные и ровные льды?

Ровные-то ровные, только я опять вспомнил о сугробах: лопатами ничего не сделаешь, а они на станции единственная снегоуборочная "техника".

Пока суд да дело, время шло. Петрович вел гидрохимические анализы, Женя занимался метеорологией. Я взялся за устранение хозяйственных прорех: как ни старался, не сумел, оказывается, предусмотреть на материке все мелочи. Мы забыли взять такую необходимую в хозяйстве вещь, как тазик для мытья посуды. Опустевший бидон из-под продовольствия я разрезал и смастерил большой таз. На земле ни одна хозяйка не потерпела бы такого урода. Я же не скрывал гордости. Не взяли мы с собой и лейку, поначалу проливали керосин, когда наполняли примусы. Из куска жести получилась недурная лейка.

Эрнст подошел, скептически посмотрел, как я занимался па-яльно-жестяным делом, спросил:

- Дмитрич, какие условия?

- Что за условия?

- Сколько весит первый приз?

- Эрнст, не дури.

- Его Ласкер вызывает на матч, а он как будто ничего не знает!

Розыгрышей у нас без этого хватало, я решил, что Кренкель шутит. Ничуть не бывало: Эммануил Ласкер, тепло поздравив нас, предложил мне сыграть с ним партию.

- Маэстро, что передать шахматному королю?

- Вернусь в Москву, тогда.

12 июня ветряк взялся за дело. Аккумуляторы заряжались, и Эрнст веселее насвистывал, сидя за ключом: передал и обязательную норму, и послания нашим женам, а я лимит превысил, злоупотребил служебным положением: отправил телеграмму еще и брату Саше, военному моряку. В тот же день мы сделали ценное, на наш, конечно, взгляд, открытие: кирпичи из снега - отменный строительный материал. Над прорубью появился "дворец" П. П. Ширшова с лебедкой. И Кренкель обосновался в снежном доме. Если строительство пойдет такими темпами, решили мы, то можно будет прокладывать улицы, прибивать таблички.

Эрнст принес очередную радиограмму:

- Вот, уже заказы поступают...

"В Москве низкая облачность, температура - минус десять градусов, видимость - два метра, осадки. Необходимо срочное вмешательство вашей "фабрики". Примите заказ на хорошую погоду. Саша Погосов".

Этого молодого человека я хорошо знал, и его храбрость, и страсть к розыгрышам. В лагере челюскинцев он был комсоргом. Я знал: если Погосову что-то поручили, выполнит к сроку. Мы встречались много раз и до нашего дрейфа на льдине, и после возвращения. А ближе всего судьба свела нас в годы Великой Отечественной войны, когда мы вместе работали в Мурманске и Архангельске. Иностранных судов приходило много, и с их капитанами Саша очень быстро находил общий язык. Покорял Саша иностранцев и знанием английского языка, и знанием дела, и тем, что не бросал это дело во время бомбежки.

Была как-то у меня очередная беседа с А. И. Микояном по телефону. Выяснив все, что его интересовало, Анастас Иванович спросил:

- Как там племянник мой воюет?

- Какой племянник?

- Саша Погосов.

Сразу после беседы я вызвал Сашу к себе.

- ...Капитан Погосов по вашему приказанию прибыл.

- Ты что меня подводишь?

- Чем?!

- Почему я не знаю, чей ты племянник?

- Но ведь племянник не звание, не должность,- возразил По-госов.

А тогда, на льдине, он поднял нам настроение шутливой телеграммой.

Но нам было не до заказов, все помогали Петру Петровичу Ширшову.

Выбирая час-другой, я занимался хозяйством. Сделал подвесной столик для гидрологических проб Ширшова, у койки соорудил столик для хранения мелочей, которые могут пригодиться в любую минуту. И пока работал, ворчал вполголоса. Характер у меня, что ли, такой - терпеть не могу писанины. Думал, на полюсе от нее отдохну. Оказалось, здесь ее невпроворот: дневник, корреспонденции, ответы на телеграммы. Больше же всего мучал меня дневник. Он и сегодня хранится у меня - большие толстые тетради, густо исписанные карандашом...

17 июня мне не дало уснуть сообщение Кренкеля:

- Через два часа из Москвы в Америку вылетает Чкалов! Ворочался я, ворочался, а перед глазами - Москва. В тот день мне плохо работалось. Другим - тоже.

- Эрнст, конечно, понимал наше состояние, то и дело информировал: