Иван Папанин - Лед и пламень

пи о какой национальной розни и речи не было. Но в Мурманск и Архангельск приходило много иностранных судов - английских, американских. На американских служило немало негров. И вот в Мурманске наши матросы пригласили как-то двух негров в ресторан. Сидели, изъяснялись на интернациональном языке - мимикой, жестами. Вдруг негры забеспокоились и встали: в ресторан зашел американский офицер. Он показал им рукой на дверь.

Наши матросы остановили негров, порывавшихся уйти, а офицеру разъяснили, что на советской территории действуют советские законы, в том числе и гостеприимства, а кому они не нравятся, тот может покинуть данный участок советской территории. Офицер ушел, негры остались.

...Месяцы в Ревеле летели незаметно. Мне полюбились мои ученики и их друзья - хладнокровные, работящие, аккуратные эстонцы, уважающие обычаи и традиции своего народа.

В Таллине я бывал еще дважды, видел его и буржуазным (1938 год) и советским (1940 год). Первый раз - после возвращения со льдины: "Ермак" зашел в порт отбункероваться, иначе нам не хватило бы угля до Ленинграда. С какой откровенной радостью встречал нас простой народ! Особенно тронуло меня одно из писем, переданных мне товарищами из советского посольства: "Дорогой товарищ Папанин! Я простой школьник, как и все, восхищен вашим подвигом. Извините меня, что дарю вам всего скромный букет фиалок,- он от всего сердца".

Как ни старалась полиция явная и тайная, помешать нашим встречам с простыми людьми она не могла. Меня предупредили: будешь выступать - не касайся политики.

Я и не касался политики, рассказывал только о своем жизненном пути: голодном детстве, работе в Ревеле (реакционные газеты пытались замолчать этот факт из моей биографии), буднях на льдине. Один из присутствующих крикнул:

- Пропаганда! Тут вам не Коминтерн!

- Какая же это пропаганда? - удивился я вслух.- Выходит, вся моя биография - это пропаганда за Советскую власть. Тут уж я забыл о всех напутствиях и крикнул:

- Раз моя жизнь - пропаганда за Советскую власть, я горжусь такой жизнью!

МАТРОССКИЕ УНИВЕРСИТЕТЫ

Наступил 1914 год. Военные заказы росли. Рабочие трудились без перекуров, без единой минуты отдыха. Жизнь моя теперь вся проходила на заводе. Предгрозовая атмосфера ощущалась во всем.

И гроза разразилась. Война.

Рабочий люд почувствовал ее сразу: все моментально вздорожало, многие продукты можно было купить только у спекулянтов. Ремень приходилось затягивать все туже.

С фронта шли победные реляции. Странное дело, моя квартирная хозяйка не верила им:

- Как же, одолеем германца, если при дворе они одни во главе с царицей.

Она как в воду смотрела. Победные реляции вскоре пошли на убыль, поползли слухи о черном предательстве в самых верхах. Становилось не по себе: моя родина, моя Россия - кто же тобой правит?! Было от чего прийти в замешательство.

Слушал я разговоры окружающих, перебирал в памяти свою небогатую событиями жизнь и думал, что слухи о предательстве не лишевы оснований.

В осеннем парке я однажды разговорился с раненым солдатом, который попросил папиросу. Я держал в руках "Российские ве;1,о-мости" с описаниями солдатских подвигов и списком погибших офицеров. Солдат закурил, посмотрел на газету и зло сплюнул:

- Подвиги солдатские, а погибают одни офицеры. Несообразно получается. Выходит, солдат - он вроде Кощея Бессмертного, его ни одна пуля не берет, коли о солдатских смертях не пишут.

- Что же это наши отступают?

- А ты повоюй..! Если в бой идем - жребий бросаем, кому винтовка достанется. У германца-то всего до зубов. А у нас! Ты еще молодой, мотай на ус: по храбрости с русским солдатом никто не сравнится.

И раненый продолжал рассказывать, словно торопясь выплеснуть наболевшее.

На прощание я отдал ему пачку папирос; он поблагодарил без слов, кивком головы, и ушел, прихрамывая, а я сидел и думал, думал до боли в висках...

Вести с фронта были все тревожнее. И тем громче звучала в парках Ревеля бравурная музыка. Я слушал ее, идя с работы, и меня не оставляла мысль: не так живем, не то делаем!

Приближался срок моего призыва в армию. По законам того времени призываться я должен был в Севастополе - по месту рождения. Было это в ноябре 1914 года. Помахал я на прощание Ревелю, сел в вагон. Дорожные разговоры были конечно же о войне, предательстве, шпионах. Именно тогда я и услышал от одного пассажира:

- Большевики против войны выступают... Слово "большевики" я запомнил, в расспросы же не пускался.

Одолеваемый противоречивыми мыслями, вернулся я в отчий дом. Отец не мог мне простить того, что я уехал самовольно, без его разрешения. Но как обрадовалась моему приезду мать! И в то же время опечалилась: знала, мне на службу идти. Малышня - та, ничего не понимая, ликовала, получив гостинцы.

Определили меня на флот. Было около четырехсот призывников, на флот же попало не больше тридцати. После "Очакова" и "Потемкина" брали на корабли преимущественно из зажиточных крестьянских семей. Я не подходил для флота с этой точки зрения, да была великая нужда в специалистах по части техники. Так я попал в полуэкипаж.

Из Ревеля я привез кое-какие сбережения, отдал их матери. Мы с ней посоветовались и решили: война есть война, цены растут, как бы от денег одни бумажки не остались; решили купить больше продуктов и малышам ботинки. Не успели дома припрятать, как явился отец.

- Опять с Ванькой деньги транжирили.- И хвать меня по спине кулаком. Бывало, что от него под пьяную руку доставалось и матери.

Я вскочил, взял отца за руки выше локтя, сжал как следует:

- Все, батя, кончилась твоя власть. Я теперь матрос его императорского величества Черноморского флота. Маму пальцем тронешь пеняй на себя!

- Пошел ты со своим величеством ко всем святителям...- и замысловато выругался.

Но мать он больше не трогал.

А для меня началась иная жизнь, не понять - то ли военная, то ли гражданская. В полуэкипаже шагистикой особо не занимались, а я больше всего работал по "своей части": точил детали для судовых двигателей, а заодно изучил и судовые двигатели. Знание корабельных моторов сослужило мне потом великую службу, несколько раз спасало от верной гибели.

С начала службы я стал обладателем койки, у меня были матрац, подушка, простыни, одеяло. Харчи казенные и форма - так что не надо было думать о еде и одежде. Единственное, от чего я отказался, так это от положенной чарки, чем заслужил немало насмешек со стороны старослужащих.

- Если бы еще от обедов отказался - цены бы тебе не было,подтрунивал надо мной сослуживец, которому перепадала моя чарка.

Дома бывал очень редко: не отпускали, служба есть служба.

В февральский день 1915 года - стал он самым черным днем в моей жизни - прибежал за мной дневальный: