Андрей Андреев - Московский университет в общественной и культурной жизни России начала XIX века

Русская наука была, к сожалению, далека от этих проблем. Тем не менее, именно начало XIX в. приносит Московскому университету, отчасти благодаря реформам Муравьева, нескольких профессоров, которые смогли поднять уровень преподавания точных наук близко к современному. Самой яркой из этих фигур был профессор опытной и теоретической физики П. И. Страхов. Прекрасный оратор, получивший образование во Франции и Германии, талантливый экспериментатор, он умел привлечь внимание своих слушателей как ясным изложением предмета, так и красивыми и поучительными опытами. На его лекциях, считавшихся одними из лучших в университете, можно было увидеть Карамзина, Дмитриева, Жуковского, светских дам, особенно в 1803–1805 гг., когда публичные лекции были в большой моде. Представление о содержании курса физики дает вышедший в 1810 г. учебник Страхова «Краткое начертание физики», в котором профессор придерживается распространенного в Европе руководства М. Бриссона, переведенного и изданного Страховым в 1803 г., однако сокращает и исправляет в соответствии с новыми открытиями отдельные главы. Для демонстрации опытов в распоряжении Страхова была физическая лаборатория, на оборудование которой по последнему слову науки немало средств потратил М. Н. Муравьев.

Страхов был страстный экспериментатор. Здесь можно сказать, что в отличие от некоторых профессоров, относившихся к своему предмету как к ремеслу, способу зарабатывания на жизнь, Страхов считал физику чем-то большим, искренне увлекаясь ею и приближаясь, тем самым, к идеальному типу ученого, занимающегося наукой ради нее самой. Его биограф рассказывает о наблюдениях, которые Страхов вел годами, над замерзанием воды, испарением ртути, атмосферным электричеством — грозой и молниями. Три раза в день он записывал в журнал состояние погоды и впоследствии, по просьбе Разумовского, публиковал метеорологический дневник в «Московских ведомостях». Особенно замечательным был надолго запомнившийся москвичам удивительный опыт, в котором профессор в окружении учеников и зрителей испытывал действие электрического тока, идущего поперек Москвы-реки в районе Крымского брода. (Следует понимать, что опыты с недавно открытым гальваническим током свидетельствовали о единстве химических и электрических явлений, а еще через десять лет в классических опытах Эрстеда была продемонстрирована связь электричества и магнетизма.) Заметка об этом опыте, появившаяся в «Журнале Общества Испытателей Природы», была написана Н. Ф. Кошанским, который интересовался в те годы, очевидно, не только эстетикой и литературой, но и физикой [263] Подробнее см. Андреев А. Ю. Как учили физике 200 лет назад // Квант. 1994. № 4. С. 29–31. .

Профессор чистой математики В. К. Аршеневский был внешне полной противоположностью своего товарища Страхова, но его заслуги в становлении университетского преподавания математики не менее высоки. В отличие от статного, красивого, изысканно одетого профессора физики с безупречными европейскими манерами, Аршеневский был «росту низкого, плотный телом, а в лице худощав, черноват, но с бледностью, черноволос, напудрен, с косою, лицо плоское и продолговатое, с рябинами, имел необыкновенно широкие и щетинистые брови; жизни строгой, он во всем любил особенно порядок, свойственный Малороссиянам» [264] Биографический словарь профессоров и преподавателей… Т. 1. С. 60. Он принял свой предмет в конце XVIII в., когда математику в университете едва преподавали на элементарном уровне, и, по словам биографа, «должен был собственными силами, так сказать, создать для себя кафедру». Всю жизнь Аршеневский совершенствовал свои познания в математике. К 1804 г. он смог уже перейти от старого руководства Вейдлера, ученика Хр. Вольфа, к новейшему учебнику Бюржа, по которому излагал начала высшей математики. Их Аршеневский видел прежде всего в высшей геометрии, показывая пользу и употребление дифференциального и интегрального исчислений. В своих научных взглядах Аршеневский придерживался господствовавшего в XVIII в. мнения о преобладающем прикладном значении математики, как науки, возникающей из созерцания природы.

Младший товарищ Аршеневского, адъюнкт Загорский также отличался ясным умом и трудолюбием. Он перевел и издал на русском языке учебный курс, написанный известным французским математиком Безу для Политехнической школы, — достаточно простой и полезный учебник, ставший на долгое время основным для российских любителей математики (например, Грибоедов, находясь под арестом в 1826 г., просил у Булгарина книгу Безу, желая повторить начала математического анализа). Кроме элементарной математики, Загорский читал дифференциальное и интегральное исчисление по учебнику Лакруа.

Светлую страницу в историю университета вписало краткое пребывание в нем профессора Иде. Приглашенный Муравьевым из Геттингена, Иде писал, что «желал бы познакомить Московский университет с новейшим Анализом, небезызвестным впрочем гг. Аршеневскому и Загорскому». В 1805 г. Иде начал преподавание на латинском языке исчисления бесконечно малых, с приложением оного к Высшей Геометрии, динамике и гидродинамике, по руководствам Эйлера и Бюржа, а также читал приватные лекции на французском и немецком языках. Не дочитав двухгодичного курса, Иде скончался от горячки. «Немногие лекции его студенты слушали с большой охотой и дорожили ими». Также Иде принадлежат две критические статьи по математике в «Московских ученых ведомостях», где он, критикуя учебник Лакруа, пропагандирует методические взгляды Био, автора курса аналитической геометрии в Политехнической школе.

Собственно прикладную математику, т. е. механику, оптику, гидравлику, сферическую и теоретическую астрономию и пр., по руководству Вейдлера читал М. И. Панкевич. Уважаемый коллегами и неоднократно избираемый деканом факультета, человек с оригинальным характером (см. гл. 2), он, однако, был старательным, но крайне малоспособным педагогом. «На лекциях бывал он нередко темен и непонятен. А как вообще он был упорен в мнениях и щекотлив, то весьма затруднялся, когда по причине ошибки в выкладке на лекции получал ложный результат. Он этим сильно тревожился и волновался внутренно; а желая поправиться и отыскать свою ошибку, еще более путался и сбивался. Это иногда продолжалось три, четыре часа: потому и время лекций он старался избирать последнее. Если б кто из слушателей вздумал указать ему место ошибки — это значило бы оскорбить Панкевича и потерять его благорасположение» [265] Биографический словарь профессоров и преподавателей… Т. 2. С. 206. .