Андрей Андреев - Русские студенты в немецких университетах XVIII — первой половины XIX века

Кроме того, в зимних семестрах 1842–1843 и 1843–1844 гг. в число берлинских студентов записался С. С. Джунковский (летний семестр 1843 г. он провел в Гейдельберге). Сын известного ученого-агронома, выпускник Петербургского университета, Джунковский смог отправиться на учебу в Европу благодаря командировке, полученной от С. С. Уварова, для изучения состояния низших и средних учебных заведений. В Берлине он особенно тесно общался с Шеллингом. Питая самые чистые намерения знакомить иностранцев с православием, Джунковский впоследствии в Риме сам попал под влияние иезуитов и после пятилетних занятий богословием, принял сан католического священника. Живя в 1850-х гг. в Париже, Джунковский действовал как один из видных адептов распространения католицизма в России, хотя его проекты соединения церквей не одобрялись Ватиканом. В конце жизни в Штутгарте Джунковский сблизился с православным священником, законоучителем великой княжны Ольги Николаевны, протоиереем Иоанном Базаровым, который вернул его в лоно православия [627] Цимбаева E. Н. Русский католицизм: Забытое прошлое российского либерализма. М., 1999. С. 78–80. .

Итак, на рубеже 1830—1840-х гг. в Берлине произошло знаменательное и далеко не случайное совмещение эпох, когда блестящая пора лучшего в Европе университета совпала с годами начала философского «великого спора» о России между западниками и славянофилами. Многие из общественных деятелей, которые вели этот спор, непосредственно могли опираться на знания, полученные ими во время учебы в Германии. Иными словами, с одной стороны, Берлин притягивал мыслящую, наиболее активную часть русского общества 1830—1840-х гг., которая пыталась найти там ответ на свои духовные поиски, с другой стороны, этот университет и его выдающиеся ученые сами оказывали обратное влияние на Россию через идеи и теории, которые впитывали их русские ученики и пытались применять на отечественной почве. Для 1830-х гг. основной акцент во влиянии Берлинского университета определяла господствовавшая там гегелевская философия; в первой половине 1840-х гг. ее потеснила «философия откровения» Шеллинга, который сам по себе представлял ту интеллектуальную громаду, на поклонение к которой в Берлин ехали многие будущие творцы «общественного мнения» России.

Одним из последних таких замечательных общественных деятелей и ученых, учившихся в Берлине в 1840-е гг., был П. Н. Кудрявцев, студент Берлинского университета с мая 1845 по апрель 1846 г., ученик Грановского, сменивший его впоследствии на кафедре всеобщей истории в Московском университете. Как и большинство его соотечественников, Кудрявцев слушал в Берлине лекции Ранке и Вердера, но особенно восхищен был преподаванием Шеллинга, мысль которого, по выражению Кудрявцева, была «светла как день». Уделяя много времени занятиям философией, Кудрявцев писал домой: «Да и нельзя здесь не заниматься философией: здесь она в самой атмосфере. В Берлине как надобно каждый день обедать, так надобно заниматься философией» [628] Письма П. Н. Кудрявцева из-за границы (1845–1847) // Русская мысль. 1898. № 1. С. 22–23. . Эти и другие обобщающие суждения Кудрявцева из его писем к отцу раскрывают причины и суть успешного воздействия Берлинского университета на русскую науку тех лет. Здесь влияла, прежде всего, сама созданная атмосфера и инфраструктура науки, при которой, по словам Кудрявцева, можно сделать «вдвое больше сравнительно с тем, что делал в Москве», где всё — от организации учебного процесса до работы библиотеки — максимально удовлетворяет потребностям студентов как исследователей, участников научного поиска. «Я больше и больше привыкаю к Берлину и вместе привыкаю думать, что едва ли есть место более удобное для ученых занятий», — заключал Кудрявцев [629] Там же // Русская мысль. 1898. № 1. С. 27; № 5. С. 117. .

Неудивительно, что степень влияния Берлинского университета на русскую науку оказалась столь высока. Не говоря уже о всех тех ученых, которые были на средства Министерства народного просвещения подготовлены здесь для российских университетов и других высших школ, нужно отметить, что даже общественные деятели, учившиеся в Берлине за свой счет, сохраняли в России свой интерес к науке и всходили на университетские кафедры. Из упомянутых нами выше участников «берлинского филиала» кружка Станкевича только Бакунин оказался полностью чужд российским университетам. В Москве преподавал не только Грановский, но и М. Н. Катков, в 1845–1849 гг. занимавший должность адъюнкта по кафедре философии, и А. П. Ефремов, в 1844–1848 гг. ставший первым в России университетским преподавателем географии как самостоятельной науки и следовавший здесь идеям своего учителя К. Риттера. Кроме того, ученых мест в Московском университете в 1840-е гг. искали И. С. Тургенев (известна его попытка сдать при университете магистерские экзамены по философии), А. Н. Попов и В. А. Елагин (весной 1843 г. попечитель С. Г. Строганов обещал предоставить Попову кафедру философии, а Елагин надеялся поступить адъюнктом на кафедру славяноведения [630] Письма А П. Елагиной к А. Н. Попову // Русский архив. 1886. Кн. 1. С. 339, 344. ). Как уже упоминалось, просил о своем зачислении в «профессорские стипендиаты» по истории Я. М. Неверов, который по возвращении в Россию целиком посвятил себя педагогике. Но даже в судьбе тех людей, которые в результате покинули поприще науки, ушли в литературную, политическую или религиозную деятельность (И. С. Тургенев, М. А. Бакунин, В. С. Печерин, С. С. Джунковский и др.), студенчество в Берлинском университете сыграло большую роль. Конечно, много выдающихся имен русской истории было и среди гостей университета, не ставших студентами (С. М. Соловьев, М. П. Погодин, С. П. Шевырев, А. И. Тургенев и др.), но все равно следует помнить о том отличии, которое уже обсуждалось во Введении: студенческая учеба требовала длительных и регулярных занятий, упорного труда, использующего все возможности, которые предоставлял университет, а потому предполагала имматрикуляцию, и обсуждавшиеся выше примеры, в которых описывался характер учебы русских студентов в Берлине, служат лишним тому подтверждением [631] Правда, из них же следует, что реальное начало посещения лекций и имматрикуляция в Берлинском университете 1830—1840-х гг. могли разделяться значительным сроком, вплоть до года (Грановский, Станкевич), что было совершенно нехарактерно для немецких университетов XVIII — начала XIX вв., и это необходимо учитывать при определении точного времени пребывания того или иного студента в университете. .

В заключение этой главы следует кратко остановиться и на других немецких университетах, которые привлекали в 1830—1840-е гг. внимание русского общества. По отношению к вкладу Берлина они, естественно, играли второстепенную роль, однако сами по себе представляли достаточно крупные научные центры международного масштаба.