Петр Киле - Сокровища женщин Истории любви и творений

Поэт:

– Восхитительная непоследовательность!

Мона Лиза подхватывает:

– Смелость! Записка звучит интимно, не правда ли? А не побоялась ни мужа, ни властей. Она достойна восхищения.

Леонардо с одобрением:

– Мы ценим в людях те качества, какие ощущаем в себе, как возможность или необходимость. Вы смелы, Мона Лиза?

Поэт отходит в сторону и дает знак музыкантам. Звучит музыка в унисон со странными звуками стеклянных полушарий фонтана и воды.

Леонардо вполголоса:

– Смутил я вас вопросом? Почему?

Мона Лиза смущенно:

– Я слышала о… дружбе Контессины и Микеланджело, ну, в юности, когда ни он, и ни она помыслить едва ль посмели о любви…

– Помыслить как раз могли, как в юности бывает, когда и слов не нужно, взор открытый, движенье губ, волнение в крови, – вот и любовь, какая снится позже всю жизнь.

– И все?

– О чем вы?

Мона Лиза тихо:

– Нет, я так. А сами вы? Любили ль вы кого? Красавец целомудренный – ведь редкость.

Леонардо, опуская кисть и поднимаясь:

– Мы с вами квиты. – Актерам. – А теперь вам слово.

Актеры начинают некое представление.

Сцена 2. Там же. Леонардо да Винчи входит в дорожном плаще и с сумкой. Ковра и кресла нет, фонтан безмолвен, цветут лишь ирисы.

Леонардо беспокойно:

– Что я услышал? Только слов обрывок, из разных уст, быть может, лишь случайно сложился тайный смысл, и сердце сжалось. Три года приходила и садилась, безропотно, с доверием к искусству, причастной быть желая к красоте, с монахиней безмолвной, не таясь пред нею никогда – в словах, в улыбке.

Из-за кустов появляется лань.

Ты здесь? И тоже ждешь ее? Ну, значит, придет, узнавши о моем приезде, как обещалась тоже возвратиться в Флоренцию три месяца назад. – Леонардо снимает плащ, пускает фонтан, выносит во двор кресло, ковер, картину под покрывалом. – В последний день, я думал, не придет; я ждал с волненьем, медлила она, и вдруг вошла одна, и оглянулась, сестры Камиллы нет, как в удивленьи.

Входит Мона Лиза, оглядывается и всплескивает руками. Леонардо встречает ее, как всегда, с удивлением, не сразу узнавая ее такою, какой она уже жила в его картине. Приласкав лань, Мона Лиза опускается в кресло, и белый кот вскакивает на ее колени. Поскольку сияет солнце, Леонардо задергивает полотняный полог, и воцаряется нежный полумрак, придающий лицу молодой женщины таинственную прелесть.

– Я думал, не придете вы сегодня.

– В последний день, в надежде, что вы точку иль штрих поставите на полотне, чтоб счесть работу завершенной ныне?

– Теряете терпение?

– Еще бы! Три года, будто в церковь, постоянно я ухожу куда-то; тайны нет, Флоренция вся знает, где сижу, слух услаждая музыкой и пеньем…

– При вас монахиня ведь неотлучно, приличья все соблюдены, не так ли?

– Ах, не смешите флорентийцев! Тех, кто вырос на «Декамероне». Масла легко подлить в историю о нас.

– Судачат?

– Да, но муж мой лишь смеется. Он знает вас, меня, и прав, конечно. Он говорит, я уж похожа стала на вас, как муж с женой чертами схожи, живя друг с другом в мире много лет. Вы завтра уезжаете?

– Нет, нынче.

– И я уеду скоро, ненадолго, на столько, сколько вы сказали тоже.

– Да, месяца на три, до осени.

– Я упросила мужа взять с собою меня в Калабрию, куда он едет, известно, по делам.

– Вы упросили?

– Чтоб не скучать в Флоренции без вас и без работы вашей над портретом, в чем принимаю я участье тоже, ну, в меру скромных сил моих, конечно.

– Да в вас-то вся и сила, Мона Лиза! Пейзаж какой за вами – целый мир! И вы, как вся Вселенная и символ.

– Вы никогда не кончите портрета, когда таков ваш замысел, который все ширится – до символа Вселенной. – Поднимаясь на ноги. – Не хватит лет моих и ваших сил.

– И больше не придете вы сюда?

– Но, может быть, три месяца спустя я буду уж другой, совсем не тою, что здесь глядит на нас, живее нас. Кого б из нас признать не захотите, равно урон большой нам всем грозит. – Поскольку Леонардо медлит, она протягивает руку; он молча целует ей руку, она, наклонившись, касается губами его волос. – Счастливого пути!

– Прощайте, Лиза!

Выпрямившись, Леонардо обнаруживает себя во дворе дома, где нет ни кресла, ни ковра, ни портрета Моны Лизы. Лань пугливо убегает в кусты. Входит один из учеников.

Ученик с обескураженным видом:

– Вы вернулись, учитель!

– Ты не рад.

– Я-то рад, да у вас горе.

– У меня горе? Какое?

Ученик со вздохом:

– Так и думал. Не ведает. Нет Моны Лизы.

– Как нет?

– Она умерла где-то в пути.

Леонардо засуетившись:

– Нет, нет, она здесь.

Ученик поспешно выносит кресло и усаживает Леонардо, затем выносит подставу с портретом, снимает полотняное покрывало, и Мона Лиза взглядывает на него с улыбкой утаенной ласки, а за нею пейзаж расширяет двор до необозримых далей пространств и времени.

Портрет после внезапной смерти жены должен был забрать муж, ведь заказ мог исходить только от него, но Леонардо не отдал портрета Моны Лизы и на то у него были веские причины, он оставил его у себя, взял с собой во Францию и уступил лишь французскому королю за весьма внушительную сумму.

Это было лучшее его создание и место ему в королевской сокровищнице. Леонардо да Винчи прославил Мону Лизу, как Данте Беатриче или Петрарка Лауру, за ее доверие к нему и к живописи, за ее долготерпение, в котором проступала любовь, так и невысказанная ими, она-то и составляет тайну улыбки Джоконды, если угодно, тайну священного женского начала.

Эстетика Ренессанса в ее полном развитии, ренессансная классика, предстает воочию в искусстве Рафаэля, классическом по определению, как у древних греков. Разумеется, то же самое можно сказать о творчестве Сандро Боттичелли, Леонардо да Винчи, Микеланджело и высших представителей венецианской школы, отмечая при этом те или иные особенности, но образцовым по ясности, высокой простоте и задушевности поэтики и стиля выступает лишь Рафаэль. У него одного возвышенность идей и форм заключает в себе интимное, чисто человеческое и сугубо поэтическое содержание. Он классик из классиков, как Пракситель, Моцарт или Пушкин.

Рафаэль (1483-1520) из Урбино, или Рафаэль Урбинский, как его называли, будто имя его титул, князя живописи, родился и рос в Умбрии, даже в названии местности заключающей в себе нечто поэтическое, что уловил Блок:

В годы юности Рафаэля Урбино уже пережил краткий период расцвета, но еще в 1507 году при дворе герцога Урбинского собиралась художественная элита со всей Италии, там служил граф Бальдассаре Кастильоне и время бесед в его знаменитой книге «О придворном» он относит к четырем мартовским вечерам 1507 года. Рафаэль покинул Урбино в 1504 году и поселился во Флоренции, которая к тому времени давно была высшей художественной школой Италии.