Петр Киле - Сокровища женщин Истории любви и творений

– Ах, лучше перейти на прозу…

– Чтобы достать нам розу, как пишут, без шипов? О, символ счастья, о, любовь!

– Она ждет приглашения. Смелей! Как может быть! Не узнаешь ты милой?

– Не узнаю – столь зачарован ею. В ее очах вся глубина вселенной, вся прелесть неги света и весны. Любовь моя, отрада, Муза, песня. Жена моя, с которой мы в разлуке со дня венчанья в церкви, с поцелуем в уста, поющие без слов любовь.

Державин с изумлением:

– Жена? Как, вы повенчаны? Когда?

– Лишь встречи глаз и лишь напев прелестный, которым все прельщаются в восторге, а я в тоске безмолвно слезы лью, не в силах вынесть, как ее люблю.

– И эта мука длится уж три года?

– Три года? Нет, пять лет тому, как я к ней сватался и, как другой поэт, мой бедный друг Хемницер, получил отказ в ее руке, не от нее, родителей ее, поскольку беден и тож поэт, – все это длится вечность!

– Ну да, у Музы в женихах поэты. А замуж ведь выходят за господ почтенных и богатых, с положеньем… Но ныне Львов рисует ордена, чеканит у самой императрицы; он архитектор, мастер горных дел, печей плавильных, в языках сведущ, как Ломоносов и под стать Петру. О, буду я еще на вашей свадьбе петь гимны Купидону с Гименеем!

– А свадьба уж была, тому три года.

– Все втайне? Это правда? Жизнь в разлуке, медовый месяц так не наступил? Ну, даже у Ромео и Джульетты была одна единственная ночь!

– Что ночь одна? Мы выработать счастье взялись без слез и вздохов, нас любовь соединяет, поднимая выше, и я в трудах, в разъездах, у печей плавильных горячей дышу любовью, какая лишь растет, объемля мир.

– И к Майне ты не подойдешь сейчас?

– Ее назвал ты Майной? О, поэт! Боюсь я подойти, заговорить, услышать голос, лучезарно-нежный, как если бы пропела кантилену, сама слагая музыку и стих, что вынести без слез я не сумею. Боюсь, к ней броситься и зарыдать. (Убегает прочь.)

Мы в доме Державина. Поэт у себя. Входит его жена.

Катерина Яковлена с удовлетворением:

– Развеселился? Хорошо! Ты выйдешь к нам? Там кто-то подъехал. (Уходит.)

Державин (снова задумывается)

Львов, вбегая в кабинет:

– Прости, мой друг! Не мог проехать мимо… Сенат повержен. Обер-прокурор, отец сестер премилых и предобрых, со вздохом сдался и готов смириться, что мужем украшения семьи и всей вселенной будет некий Львов.

– Из львов, а человек, чего же лучше!

– Все хорошо б, но тайное венчанье осталось тайной, гибельной для счастья, когда бы разгласилось. Что же делать? Венчаться дважды – совесть не позволит. Признаться, как в проступке, и виниться? Сочтут за преступленье…

– Боже! Боже! Ромео и Джульетта! В вас вся правда. Вас разлучить не сможет даже смерть.

– Все так. Однако выхода не вижу, как пред Всевышним сцену повторить?

– Когда спектакль, сыграйте вы на бис.

– Смеетесь?

– От восторга! Где же Майна?

Откуда-то издалека доносится удивительное пенье.

Спустя некоторое время. В доме Державина. Гости листают журнал, который выпускает княгиня Дашкова, с участием императрицы.

Катерина Яковлевна смеется:

– Ах, какие страсти! Пишут все в свое удовольствие, посмеиваясь над другими, во исправление нравов, и сами же ссорятся между собою. Меня же снедает любопытство, как вы, Николай Александрович и Марья Алексеевна, преодолели все немыслимые препятствия на вашем пути к счастью. В моих глазах вы сейчас воплощение счастья. Чур! Чур! Только б не сглазить.

Державин простодушно:

– Тем более что, говорят, среди поклонников Марьи Алексеевны появился француз.

Марья Алексеевна с живостью:

– Да, это новый французский посол в России граф Сегюр. Он умен, он поэт.

Державин в том же тоне:

– Ну да. Вокруг Майны водятся только птицы одного рода. (Обращаясь к Львову.) Он влюблен?

– Насколько я могу судить, граф Сегюр влюбился в портрет девицы Дьяковой кисти Левицкого и тут же начертал на обратной стороне холста стихотворение, разумеется, на французском, а по-русски оно звучит примерно так…

Марья Алекссеевна смеется:

– Оставь, оставь. Галантные стихи – это еще не поэзия.

Державин настаивает:

– Примерно как?

Львов

Марья Алекссевна, краснея:

– Что я говорила? Все дело в прелести живописи Левицкого, а выгляжу я на портрете все-таки некрасивой и смешной. А в глубине глаз горе.

Львов подходит к супруге, и они как бы уединяются на виду у всех.

Марья Алексеевна:

– Беспечно петь любовь и вдруг самой влюбиться с первого же взгляда, Боже!

– Как! С первого же взгляда ты влюбилась?

– Пленительный и нежный, умный взор. Одетый без затей и без кудрей, искусно завитых, всегда-то с книгой, без рода и без связей среди знати, с достоинством природным и весь светел, – ах, кто такой? Откуда он приехал? Хотелось подойти мне и спросить.

– А я уж взором отвечал упорным, лицо румяное вгоняя в краску, пылающую, как огонь в крови.

– Смеялась я, но глаз не отводила, – куда? Он был теперь со мною всюду. Он бросит взгляд, а я вся в краске снова.

– Ладонями пыталась пламя сбить, унять волнение в груди дыханьем веселым, как от искрометной пляски.

– Но как унять ликующее сердце? Лишь пением. Вот я распелась было, все выше, выше уносясь за счастьем.

– В гостиных, где носился голос дивный, я не бывал, иль слушал со двора среди простого люда, как шарманку, смиряя гордость звуками небес.

– Но я ведь пела только для тебя, с признанием в любви, о чем не смела помыслить; ты ж уехал за границу, весь увлеченный горнорудным делом.

– Призвание решает наши судьбы. Уехав, я приблизился к тебе. С отказом мне в твоей руке – все больше. Я помню взор, наполненный слезами, живительной негой высших сфер, с признанием в любви, когда отказ, как громом, поразил меня.

– О, Боже! Как угадал? Влюбленной быть – игра, так я играла весело на сцене, но в миг, как громом поразило Львова, я поняла: я женщина, что любит во всей вселенной одного его, как ангела, поверженного в прах.

– Ужели я предстал, как Люцифер?

– Да кто меня увез бы тайно в церковь и, обвенчавшись, возвратил домой – до первой ночи – в череде ночей, как в сказках, не имеющих значенья, когда пред нами вечная весна?

Львов

Марья Алексеевна (поет)