И Петров - Четверть века в Большом (Жизнь, Творчество, Размышления)

Меня удивило, что выходец из народа, который добился в своем искусстве такого мастерства, покинул сцену, не получив никакого звания. Мне было очень обидно за него и непонятно, как это могло случиться.

Замечательный по тембру голос - баритон - был у Ильи Петровича Богданова. Он пел в театре сравнительно недолго, лет восемь, исполняя партии Риголетто, Демона, Томского.

Пел в театре и Андрей Алексеевич Иванов, баритон, получивший, как и его однофамилец, звание народного артиста СССР. У него был очень красивый голос. Мягкий, но и с металлическими нотками. Андрей Алексеевич тоже работал в театре недолго, но в течение десяти лет выступал в партиях Князя Игоря, Демона, Валентина.

Большим уважением пользовались в театре и баритоны Пантелеймон Маркович Норцов и Владимир Ричардович Сливинский. Норцов очень хорошо вел лирический репертуар: пел Фигаро, Елецкого, Роберта, Жермона, Мазепу. Я не забуду, как он выходил в роли Жермона - красивый, стройный, подтянутый - и как обращался к Виолетте: снимал цилиндр, медленно стягивал перчатки и, не глядя, опускал их в цилиндр. Все это получалось у него так естественно аристократично! Лучшая же его партия - партия Онегина. Мы знали, что в свое время самыми выдающимися Онегиными были сначала Хохлов, потом Грызунов, а в пятидесятые, шестидесятые годы в этой роли славились Норцов и Сливинский. Они создавали два замечательных и совершенно разных образа.

Сливинский был любимцем и московской, и ленинградской публики. Блестящий, мужественный крепкий голос давал ему возможность петь и драматические партии: Демона, Эскамильо, в которых он пользовался неизменным успехом.

Лирические партии - Онегина, Елецкого - пел Петр Иванович Селиванов. В его репертуаре были также Жермон, Роберт в "Иоланте" и Шакловитый партия, требующая мощного звучания и отличной техники.

Владимир Николаевич Прокошев пришел к нам из Музыкального театра имени К. С. Станиславского и Вл. И. Немировича-Данченко. Он в свое время поразил всех, когда приехал из провинции и спел Риголетто, Ренато в "Бале-маскараде", Грязного. Поразил своим могучим голосом и огромным темпераментом. И в Большом театре он пользовался грандиозным успехом. В репертуаре Прокошева, кроме Грязного, лучшими были партии Троекурова, Демона, Князя Игоря, Эскамильо, Вильгельма Телля.

Очень хорош был на сцене и Давид Александрович Гамрикели, обладатель уникального по красоте и силе лирико-драматического баритона. Еще во время грузинской декады перед самой войной он ярко выделился среди выступавших в Колонном зале. Давид Александрович спел ариозо Мазепы, ариозо Онегина, песню Веденецкого гостя, арию Роберта и серенаду Дон Жуана с таким блеском, что публика, казалось, была готова разнести зал. Его голос, собранный и сочный, заливал все уголки. Когда он поступил к нам в Большой театр, то выступал только в лирическом репертуаре, за исключением партии Риголетто: пел Онегина, Елецкого, Жермона, Веденецкого гостя.

Другой выдающийся певец того же поколения - Владимир Михайлович Политковский - исполнял все драматические партии, а иногда и лирические: Грязного, Томского, Скарпиа, Демона, Эскамильо и даже Онегина. И голос его звучал прекрасно, и при этом он был превосходным актером. Он мастерски умел пройтись по сцене, вынуть шпагу, снять шляпу или сверкающий военный кивер.

Но, кроме того, Владимир Михайлович иногда исполнял и басовые партии. Его голос и актерское мастерство позволяли ему выступать в ролях Руслана, Мефистофеля.

Однажды, после нескольких лет моей работы в Большом театре, он остановил меня в коридоре, и между нами состоялся тайный разговор. "Я хочу вас предупредить,- сказал Владимир Михайлович,- чтобы вы не разбрасывали свой голос. Диапазон его позволяет вам петь и высокие, и средние, и низкие партии, но вы сосредоточьтесь на высоких партиях. Все-таки у вас бас кантанте. А ведь я, когда начал петь не только баритональные партии, но и басовые, свой голос надломил. Он даже перестал мне одно время подчиняться, и мне стоило больших трудов снова направить его в правильное русло".

Но самое сильное впечатление среди всех певцов Большого театра производил на меня Дмитрий Данилович Головин. Я слышал его еще до сорокового года, когда подростком был на спектакле "Севильского цирюльника", где он пел в этом спектакле партию Фигаро. Казалось бы совсем небольшую. Она включает в себя каватину, несколько сольных фраз и участие в ансамблях. Однако Головин главенствовал над всеми, таким он обладал голосом и такой необыкновенной притягательной силой. На сцене он держался чрезвычайно просто, и именно его внутренний темперамент захватывал слушателей.

Например, когда он выбегал в начале первого действия, он не стоял на месте, как обычно это делают. Он пел каватину, беспрерывно скользя по сцене, и в конце концов просто танцевал с гитарой, а высокие ноты, которыми изобиловало окончание арии, бросал, как жонглер бросает мячи. Это производило потрясающее впечатление, и, конечно, разражалась буря аплодисментов. Трудно даже описать эту овацию.

Я помню его и в "Мазепе". Как он чувствовал внутреннее состояние своего героя! В ариозо он сидел, обхватив голову руками, перед портретом Марии. С какой глубиной чувства и силой произносил он фразу "О, Мария!". Как необыкновенно красиво звучал его голос на словах "в неге томной", а во фразах "в объятьях находил я рай" высокие соль-бемоль и ля-бемоль звучали так, что, казалось, вокальным возможностям и огромному дыханию певца нет предела. Его голос заливал зал, но поражала даже не сила звука, а множество красивейших обертонов в нем. После фортиссимо этой фразы Головин в заключении переходил вдруг на пиано, и слова "О, Мария, как я люблю тебя" звучали с захватывающей нежностью. Все это забыть нельзя.

А как необыкновенно Дмитрий Данилович пел развернутую, большую партию Демона. Когда он, стоя позади плачущей Тамары, словно распахнув крылья, произносил "К тебе я стану прилетать, сны золотые навевать" и брал высокие ноты соль и фа-диез, они звучали так красиво и с такой мощью, что публика бесновалась. В спектакле приходилось делать остановку: зал требовал, чтобы он повторял эти фразы. И Головин уходил в глубь сцены, и оттуда снова нес эти завораживающие звуки.

Говорят, что, когда прерывается действие, нарушается художественное целое спектакля. Но ведь опера - это, прежде всего, искусство пения, и своим пением артист доставляет такое удовольствие, что все остальное отодвигается на второй план. Прошло уже немало лет, а я как сейчас слышу голос Головина в этих партиях. Потрясающий был артист!

Мне удалось спеть с ним несколько спектаклей. В "Севильском цирюльнике" я пел Дона Базилио, а он - Фигаро. Правда, к этому времени он пел уже не с таким блеском, но исполнительское мастерство позволяло и слушать, и следить за его игрой с большим удовольствием.