Михаил Кром - Пограничные земли в системе русско-литовских отношений конца XV — первой трети XVI в.

Ничего не добились и отряды, осаждавшие Витебск и Полоцк. Рано утром 4 октября витебляне совершили вылазку и сразили будто бы 500 московитов [961]. Упорно держался также Полоцк, осажденный, по польским сведениям (вероятно, преувеличенным), 20-тысячным войском [962]; крепость выдержала множество штурмов [963]. Наконец, 1 ноября Василий III снял осаду Смоленска [964]и из-под Полоцка велел воеводам «итти коиждо по своим домом»; 21 ноября 1513 г. великий князь возвратился в Москву [965].

На этот раз передышка оказалась совсем короткой: уже 4 февраля 1514 г. великий князь «приговорил…, что ему итить к Смоленску в третие», а 30 февраля на Дорогобуж, а оттуда к Смоленску была отправлена рать во главе с кн. Д. В. Щеней [966]. Передовой полк под командой кн. М. Л. Глинского прибыл к Смоленску в середине апреля [967]; следом прибыли остальные полки, и в середине мая началась очередная осада [968], оказавшаяся последней. 8 июня туда отправился сам Василий III в сопровождении своего двора [969]. Были испробованы разные средства воздействия на осажденных: и увещевания, угрозы, посулы (на этом поприще подвизался князь М. Л. Глинский: образцы его красноречия приводят Марцин Бельский и Станислав Гурский [970]), и более сильный «аргумент» — непрестанный артиллерийский обстрел [971]. Наконец, в последних числах июля (30-го или 31-го, по разным данным [972]) крепость пала.

В источниках сохранились различные версии этого события. Согласно одной из них, Михаил Глинский склонил защитников города к сдаче [973], причем ряд авторов прямо говорят, что он действовал подкупом и обещаниями на воинов гарнизона, которым был хорошо известен (С. Герберштейн), на воинских командиров (Б. Ваповский, С. Гурский); по существу, о том же пишет М. Бельский: по его словам, Глинский через тех людей, кого знал в «замке», передал туда, что они, если сдадутся, сохранят все свое добро, а коли перейдут на московскую службу, то «великий князь московский будет вам платить за службу лучше, чем польский король»; по словам другого хрониста, М. Стрыйковского, Глинский вел переговоры с «жолнерами и иными смоленскими боярами» [974]. Сигизмунд в послании брату, венгерскому королю Владиславу, недоумевал, как эта крепость, выдержавшая в минувшие годы столь жестокие обстрелы и штурмы, теперь без всякого приступа, не понеся поражения и имея запасы продовольствия, открыла ворота врагу — «из-за преступления и вероломства некоторых наемных воинов и кое-кого из местной знати» [975]; Й. Деций тоже говорит об измене Смоленска, но отмечает, что крепость склонилась к этому после того, как долго и тщетно ожидала помощи от короля [976].

Наконец, русские летописи подчеркивают, что от канонады «страх велик нападе на гражданы», «страх и трепет», и «видя своего града погибель», они «начаша бити челом великому князю»; словом, причиной капитуляции было «изнеможение градное» [977].

Нет единства и среди исследователей: одни указывают на неспособность смольнян выдержать еще одну осаду и отсутствие помощи со стороны Литвы (Е. И. Кашпровский, Т. Корзон), другие все объясняют изменой (Я. Натансон-Лески) [978]. Есть и третья точка зрения, как уже говорилось, до сих пор преобладающая в отечественной историографии: смоляне симпатизировали Москве, что и обусловило сдачу города (М. К. Любавский, В. П. Мальцев, А. Б. Кузнецов).

Нужно отметить, что первые две версии не противоречат друг другу: вполне допустимо (и подтверждается приведенными выше свидетельствами источников), что часть гарнизона и местного боярства склонилась на уговоры и обещания великого князя и его воевод (того же Глинского), решающим же фактором явилось изнеможение населения, измученного тремя осадами подряд, оставленного на произвол судьбы литовским правительством. Зато с третьей версией никак нельзя согласиться. Прежде всего, ни один источник (в том числе и московские летописи) не упоминает о каких-то симпатиях смольнян к Москве как причине их капитуляции. Тем более нет оснований, как это делают В. П. Мальцев и А. Б. Кузнецов, приписывать эти симпатии городским «низам»: если в Смоленске и были сторонники Москвы, то их, судя по приведенным выше польским данным, следовало бы искать среди городской верхушки, а не среди простонародья. Далее, если основная масса населения тяготела к Москве, чем объяснить тот факт, что жалованная грамота Василия III, выданная по челобитью горожан, копировала основные статьи господарских привилеев и специально оговаривала, что «нам (государю. — М. К. ) их держати о всем по тому, как их держал князь великий Витофт и иные государеве, и Александр король и Жигимонт…» [979]? Этот документ, по-моему, совершенно ясно показывает, какие порядки были милы смольнянам.

Социальное расслоение, бесспорно, имело место в Смоленске (к этому мы вернемся в следующей главе), но во время всех осад и в момент капитуляции сословная рознь не проявлялась, горожане выступали совместно, всем городом [980]. Непонятно, почему А. Б. Кузнецов считает, что в делегации смольнян к Василию III были только мещане и черные люди, а бояре и «другие представители высших властей» будто бы намеренно не приняли участия в этом посольстве [981]. В летописной повести о взятии Смоленска (в сборнике с Иоасафовской летописью), на которую ссылается Кузнецов, сказано, что к великому князю был послан смоленский боярин Михаил Пивов, а с ним мещане и черные люди (т. е. главой делегации был боярин), «и Михайло от владыки… и от князей, и от боар, а мещане от мещан и от черных людей били челом…» [982]. Так что делегация представляла все городские слои.

Все, что мы знаем о поведении смольнян во время всех осад, начиная с 1502 г., позволяет утверждать, что они в своем большинстве не по доброй воле оказались в 1514 г. под московской властью. К тому же надо учесть, что по крайней мере часть их лелеяла надежду на возвращение в литовское подданство, что и показал возникший в том же году в Смоленске заговор, во главе которого стоял владыка Варсонофий. На тенденциозном летописном рассказе о раскрытии этого заговора и основывается указанная выше версия о преданности смольнян Москве: в Иоасафовской, Воскресенской и многих других летописях читается одно и то же известие о том, как владыка Варсонофий задумал предать город королю, но бояре и мещане, узнав об этом, доложили государеву наместнику [983]. Это известие неправдоподобно: владыка оказывается единственным участником заговора, а смольняне всем городом выдают своего духовного пастыря! Но даже этот рассказ не дает оснований для вывода В. П. Мальцева о том, что «верхи» якобы составили заговор, а «низы» его раскрыли [984]. Есть, однако, более реалистическое изображение тех же событий: согласно Архангелогородскому летописцу, владыка замыслил «измену» вместе с князьями и панами смоленскими, а их мысль «сведал» наместник кн. В. В. Шуйский [985]: ни о каком участии горожан в раскрытии заговора здесь не упоминается. К этому эпизоду нам еще предстоит вернуться, а пока можно сделать вывод, что присоединение Смоленска к Русскому государству не было следствием проснувшейся у горожан тяги к Москве, а носило для них вынужденный характер.