Ирина Щербакова - Пути следования: Российские школьники о миграциях, эвакуациях и депортациях ХХ века

«Как это ты сумела угодить и нашим, и вашим, сам Бог так людям не угождает…»

Дора Ивановна: «Сдали мы все выпускные экзамены. Праздничный вечер был накануне 22 июня 1941 года. Душно, лето же, вышли мы из помещения на улицу, а в городе так пусто! Всем девушкам нравились моряки, в форме, бескозырках. Кое-где мелькнет моряк или офицер, почти никого нет из мужчин в форме. Куда все делись? Мы гуляли по городу. А утром все узнали – война! Люди поняли это по грохоту, такой гул стоял! Это немецкие самолеты бомбили Севастополь. Что тут началось! Паника, начали грабить магазины, около них такая давка была! Даже страшно вспоминать! Мы побежали в общежитие. Все были напуганы, понимали, что надо возвращаться домой, к родным, но как? Кто мог уехать – уехали. Поезда отменялись. И мне, и другим девочкам уехать не пришлось: поезд „Феодосия – Джанкой“ отменили. И я, и две девушки еврейки пошли домой пешком. Шли больше недели, голодные, испуганные, без денег. А такая жара стояла! Просили людей нас покормить, пустить переночевать. Так я оказалась в Желябовке, не дошла до родителей, идти одной было страшно, девочки-еврейки жили в другом месте. Они пошли в свою деревню. Даже не знаю, остались они живы или нет. Скорее всего, погибли, потому что потом, когда немцы пришли, евреев расстреливали. Сама я не видела, но все знали, что фашисты сгоняли евреев и расстреливали в противотанковых траншеях. Так я оказалась у дедушки с бабушкой в Желябовке, с ними и прожила всю войну.

Шла война, месяца два или больше прошло с начала войны, Крым немцы сразу не взяли. Красная армия уходила, через Желябовку солдаты шли, такие все злые, голодные, уставшие. Плохо одеты, ноги в кровь стерты. Так все это страшно было видеть! И вот наступила ночь, когда все стихло – нет наших, ушли. Такая тишина была! А утром в село вошли немцы. Первой проехала машина с фашистским флагом. С ними на машине переводчик был, всех нас согнали на площадь, такой шум, волнение. И переводчик этот на плохом русском переводил то, что офицер говорил. Помню, как говорил переводчик, что раньше вы ходили в резиновых сапогах, а теперь будете в кожаных сапогах ходить…

Стали немцев по квартирам размещать. В нашем доме, из которого нас когда-то выгнали, был немецкий штаб, а мы жили рядом со штабом, в том старом доме, в какой нас выгнали при коллективизации. В войну вырубили наш сад на дрова, это сделали румыны. Немцы нас не обижали, только очень скупые были: голодно было, вот солдаты немецкие что-то едят, а дети смотрят, маленькие же, те ничего не давали поесть. Только потом, уже в конце войны у них тоже плохо со снабжением было, стали у нас продукты отбирать. Я думаю, что простые солдаты не хотели воевать, много было уже в возрасте солдат немецких. А через день после немцев пришли румыны, они в основном и были в Желябовке. Румыны отбирали все: вещи, продукты, часто попойки устраивали, с ними и женщины были.

Как мы жили? У нас была закопана бочка пшеницы, вот ею и питались. Но и огороды были, овощи, земля-то плодородная, все росло. И был у нас комендант, немец пожилой, почти старик, ему было 72 года, он приехал сюда, потому что думал, что после войны ему эту землю отдадут. Звали его барон фон Шак. Очень старался, чтобы все работали – в поле, на ферме. Соединили три бывших колхоза, остались и те, кто в них работал, – и колхозники, и агроном. Привезли сель-хозинвентарь, семена привозили. Сам фон Шак между бывшими колхозами ездил на двуколке. Он к людям хорошо относился, за работу платили.

Стали молодежь в Германию угонять. А рядом с нами жили старички, бабушка инвалид была, у них была внучка – девушка, они ее и воспитали. Плачут они, одна внучка, а ее угоняют в Германию. А я и вступилась за нее, немецкий-то я знала, выучила его, пока жила в немецком колхозе. И очень все люди, наши желябовские, просили: «Дора, говори, говори…» Пришлось мне заговорить по-немецки. Объясняю, что старики одни, никого, кроме внучки, у них нет, а комендант очень обрадовался, когда узнал, что я немецкий знаю. Говорит мне, будешь у меня переводчицей, а то наш переводчик плохо русский знает. А куда мне деваться? Я стала отказываться, говорить, что не смогу. А он мне – ничего, сможешь, научишься. Пришлось переводить, когда он требовал. Раз был такой случай, заболели овцы на ферме, приехал начальник из города над этим комендантом, меня позвали тоже. Как он стал сердиться, кричать на меня, ногами затопал, когда я не могла перевести! А я разве знаю, как по-немецки о болезни овец рассказать, почему болят копытца у овец? Комендант за меня заступился тогда, сказал, что я не виновата.

Открыли немцы школу, все портреты Ленина, Сталина убрали, из учебников эти портреты вырвали. Меня позвали работать в школу, я же закончила педучилище. А была в Желябовке до войны детская спецшкола, там такие боевые ребята были. Они попали в 4-й класс, учителя местные никто не хотел их брать. Вот и дали мне этих ребят учить, я справлялась, они меня слушались, стали учиться.

Раз был такой случай: провела я урок, перемена, ребята на улицу побежали, тепло было. Я тоже вышла на крыльцо, смотрю, за деревом женщина прячется. Худенькая, в черное одета, меня к себе подзывает, подойдите на минуточку… Я к ней подошла, а она мне шепчет: ты с комендантом работаешь, помогай партизанам, им продукты нужны, им пропуска нужны. Тогда нельзя было без этих пропусков-разрешений из села выходить. О партизанах все мы, конечно, слышали. Но все было очень тайно. Кто из села партизанам помогает? Кто вообще партизаны? Мы ничего об этом не знали. А где продукты взять? У нас самих есть почти нечего. И вот стала я помогать партизанам: комендант такой рассеянный был, я у него пропуска-разрешения стала воровать. А еще предупреждала, чтобы молодежь пряталась, когда в Германию должны были угонять. Пропуска отдавала этой женщине, а кто были партизаны, я не знала».

Из Интернета я узнала, что Желябовка была освобождена 13 апреля 1944 года.

Дора Ивановна: «А когда наши войска пришли, меня сразу арестовали, обвинили, что я помогала немцам. Держат меня в камере, в городе, на допросы вызывают. Со мной еще были женщины, их тоже обвиняли, что они немцам помогали. Этих женщин на допросы и ночью вызывали, а меня только днем. И раз мне на допросе офицер с усмешкой такой говорит: „Как это ты сумела угодить и нашим, и вашим, сам Бог так людям не угождает..“Я тогда и не знала, из Желябовки люди приходили, за 25 километров, пешком шли, за меня просили, говорили, что я не виновата. Продержали меня под арестом недели две. Потом повели под конвоем на вокзал, не знаю, куда ведут, что будут со мной делать. А там, на станции, уже все наши, болгары. Меня увидела моя сестра двоюродная, кричит мне: „Иди сюда, иди к нам… “ Так я узнала, что всех болгар из Крыма выселяют. А у меня ничего нет с собой – ни одежды, ни обуви – в чем была, в том в вагоне и оказалась. Я и не знала, что в других вагонах были мои родители. Они ведь всю войну не знали, где я, жива ли».