Николай Пирогов - Из Дневника старого врача

Что шаг, то точка с запятой.

Затем П. предложил другую шараду:

Как л., вы ж.

В жизни суетной такой,

А в моем лишь то предмете,

Что з. е. н. п.

Наталья Семеновна прочитала и это:

Как люди вы живете

В жизни суетной такой,

А в моем лишь то предмете,

Что земля есть наш покой.

К этому П. добавил:

П. н. е. з.

Там будут

Л., ч., и. я.

Это разгадали сразу несколько человек:

Покой наш есть земля:

Там будут

Люди, черви, иже я.

(Архив В. И. Семевского).

В это же самое время я почитывал с одним товарищем купленное на толкучке "Ars amandi" (Искусство любви) Овидия, понимая его с грехом пополам.

Предмет моей платонической первой любви была стройная блондинка с тонкими чертами, чрезвычайно мелодическим и звучным голосом и голубыми, улыбающимися глазами. Эти глаза и этот голос, сколько я помню, и пленили мое сердце. Чем же обнаруживалась моя любовь? Во-первых, тем, что во всякое свободное время летал, хотя и пешком, из Кудрина к Илье пророку, в Басманную; во-вторых, не упускал при этом ни одного удобного случая, чтобы не завить волосы барашками. Как странным кажусь я теперь самому себе, когда представляю себе, что моя плешивая голова некогда могла быть покрытою завитыми пукольками!! В-третьих, я не упускал также ни одного случая, чтобы не поцеловать тонкую нежную ручку, как, например, играя с нею в мельники, фанты и подавая ей что-нибудь со стола, и однажды,- о, блаженство! - когда я хотел поцеловать ее руку, подававшую мне бутерброд, она загнула ее назад и поцеловала меня в щеку, возле самых губ.

Наконец, когда я оставался ночевать в гостях у моего крестного отца, то любовь будила меня рано утром и выгоняла в сад,-конечно, не зимою; тогда я садился против окон спальни, выходивших в сад, мечтал и ожидал с нетерпением, когда она встанет и появится в белой утренней одежде у окна. Предмет моей любви пел очаровательные два французские романса, из которых один - "Vous allez a la gloire" (Вы шествуете к славе) - я не мог слушать без слез.

Самые ее недостатки, из которых один делал на меня особенное впечатление, мне нравились; это была необыкновенная и какая-то прозрачная синева под глазами.

Когда я был в Москве теперь на моем юбилее (50-летний юбилей научной деятельности П. праздновался 24-26 мая 1881 г.), я не знал, ехать ли мне, или нет, навестить мою первую любовь. Брат ее был у меня и сказал мне, что он живет вместе с нею и что она хромает после перелома ноги. Но ехать я раздумал. Если мои прежние пукольки на голове и голый череп настоящего времени делают меня для меня каким-то странным, на себя непохожим, двойником, то (Здесь в рукописи еще: "23-летняя, то, что прежде меня так влекло, так приятно волновало, и то, что мне предстояло" (зачеркнуто) идти посмотреть на другую развалину - равносильно было бы поездке на кладбище.

Но memento mori (Напоминаний о смерти (буквально: помни умереть) для старика везде много. О взаимности, конечно, не могло быть и речи. Она была девушка-невеста известной в Москве фамилии почетного гражданина, тогда еще владевшего довольно хорошими средствами (прежнего миллионера); (Лукутины принадлежали к древнему московскому купеческому роду. Их предок, Василий Прокофьевич, числился в московском купечестве по переписи 1725 г. и торговал в Золотом ряду ("Московские купеческие фамилии". "Р. арх.", 1907, No 12). С. А. Лукутин был крупный фабрикант сукон; получил значительное по тому времени образование. Многочисленные дети его хорошо владели иностранными языками.)

- я мальчишка, только что кончивший курс в университете, без средств и бравший иногда подаяние от ее отца.

Воспоминания этой любви, т. е. настоящие любовные воспоминания, продолжались недолго. Новая жизнь, новая обстановка, новые люди скоро внесли в душу целый рой других, более глубоких впечатлений.

В мае месяце нам предписано было отправиться в С.-Петербург.

Выдали от университета по мундиру и шпаге на брата и прогонные. Везти нас, под присмотром, поручено было адъюнкт-профессору математики Щепкину. Отправлялись из Москвы: Шиховский (Ив. Ос., уже докторант медицины-по ботанике); Сокольский (также докторант-по терапии); Редкин (Петр Григорьевич-по римскому праву); Корнух-Троцкий (лекарь-по акушерству); Коноплев (кандидат по восточным языкам); Шуманский (по истории) и я. (Перед отъездом "путешественникам" выдали от университета казенные мундиры темносинего сукна с золотым шитьем, шпаги, шляпы, прогонные деньги и путевые-по 50 р. (кроме прогонных). Составили

для них правила поведения, назначили старшим Ив. Шиховского (1800-1854) под общим присмотром проф. П. С. Щепкина (1793-1836), заставили расписаться под правилами. На листке подпись: "Читал и исполнить обязуюсь, студент Николай Пирогов". Для обслуживания всей группы ее сопровождал до Петербурга университетский сторож Максимыч.)

Собрались все в университетском здании и выехали на перекладных по-двое; Щепкин - в своем экипаже.

Мне пришлось ехать с Шуманским.

Приходится заметить в общих чертах характеристику моих товарищей. Они стоят того.

За исключением Коноплева, оставшегося в С.-Петербурге, я с другими провел целых пять лет вместе в Дерпте и поневоле изучил.

Во-первых, Шуманский,- где-то он, жив ли? О нем после Дерпта я уже ничего не слыхал; с тех пор он для меня как в воду канул. Был замечательная личность; я потом не встречал ни разу подобной, и едва ли где-нибудь, кроме России, встречаются такого рода особы.

Шуманский был старее меня одним или двумя годами; но лицо и особливо светло-голубые, несколько на выкате, глаза были не молодые глаза; рост приземистый; сложение довольно крепкое.

Способность к языкам и знание языков отличное. Он говорил и писал на трех новейших языках (французском, немецком и английском) в совершенстве; по-латыни и по-гречески научился в Дерпте в два года. Память необыкновенная; прочитанное он мог передавать иногда теми же словами тотчас по прочтении. К своей науке (истории) показывал много интереса. Профессора в Дерпте оставались чрезвычайно довольными его успехами. И несмотря на все это, Шуманский, пробыв около двух лет в Дерпте, в одно прекрасное утро, ни с того, ни с сего, объявляет, что он более учиться в Дерпте не намерен, профессором быть не хочет и уезжает домой, уплатив в казну за все причиненные им издержки.

И никто, никто не узнал, какая собственно причина так внезапно произвела такой переворот.Он скоро собрался и с тех пор исчез.

Шуманский был сын помещика, получил очень хорошее домашнее воспитание; с своей семьей он, вероятно, был не в ладах, когда учился в Московском университете и поступил в профессорский институт; этим можно объяснить, почему он избрал учебное поприще вовсе не по желанию, а потом, при изменившихся обстоятельствах, тотчас же переседлался. К тому еще он и попивал.