Рой Медведев - К суду истории. О Сталине и сталинизме

М. Ф. Позигун, член партии с 1920 г., рассказал мне о Фрице Платтене – они вместе лежали в тюремной больнице. Платтена, который прикрыл собой Ленина от пуль террористов, вначале объявили немецким шпионом. Но как его ни пытали, он отказался подписать обвинение. «Если вы объявите меня немецким шпионом, – сказал он следователям, – то это бросит тень на Ленина, а я на это никогда не пойду». Следователи пошли на «уступки» и записали Платтена шпионом другого государства (М. Позигун забыл, какого именно).

По свидетельству В. И. Волгина, в Ростове-на-Дону одного из капитанов речного флота обвинили в том, что, командуя танкером «Смелый», он потопил миноносец «Бурый». Капитан рассмеялся и спросил следователя, знает ли тот, что такое танкер. «Танкер, танк, – стал бормотать следователь, – это военное судно». «Это нефтеналивное судно, – разъяснил капитан, – которое не может потопить миноносец». «Ну, черт с тобой, – миролюбиво сказал следователь, – ты перепиши, как это там нужно, и уйдешь в лагерь со свежим воздухом, а тут ты сгниешь». В той же камере 27 человек подписали показания о поджоге «в диверсионных целях» ростовской мельницы, а 13 человек «сознались» в том, что взорвали железнодорожный мост. Между тем и мельница, и мост стояли на месте невредимыми и уцелели даже в войну.

Один из командиров в Белорусском военном округе, Поваров, «признался», что создал контрреволюционную организацию из 40 человек. При этом он назвал вымышленные фамилии и должности. С этими показаниями дело передали в суд, и Поварова осудили. Показания не проверялись. Следователи не знали, что людей, указанных в протоколе, вообще не существует. Но они хорошо знали, что те, кого называют на следствии, никуда не убегут, а пока что с ними можно и подождать – план арестов был уже выполнен.

Планы и контрольные цифры арестов действительно существовали. Шифрованная телеграмма из Москвы сообщала областному управлению НКВД: «В вашей области, по данным следственных органов центра, имеется столько-то террористов и антисоветских агитаторов. Арестовать и судить». И органы НКВД области должны были выполнить это задание и ждать на следующий месяц или квартал новых контрольных цифр.

Бывший ответственный редактор одной из газет на Украине А. И. Бабинец рассказал мне, что однажды он был приглашен в управление НКВД. Ему поручили отредактировать вступительную часть обвинительного заключения по уже завершенному делу «кулацко-террористического центра». Работая ночью в кабинете начальника управления, Бабинец слышал, как начальник обзванивал районные отделения НКВД и требовал увеличить показатели борьбы с «врагами народа». «Сколько у тебя взято на сегодня? – кричал в трубку начальник управления. – Двенадцать? Мало, очень мало. А у тебя, – звонил он уже в другой район, – шестьдесят? Хорошо, молодец. Смотри не подкачай к концу месяца». «Как, ты арестовал всего пять человек? – отчитывал начальник управления третьего собеседника. – Что, у тебя в районе полный коммунизм построили, что ли?» Потом, обратившись к Бабинцу, начальник управления сказал: «Приходится нажимать. А то ведь скоро позвонят из Москвы. Что я должен говорить им, как я должен перед ними отчитываться?»

Обычно оперативные группы НКВД проводили обыски у «врагов народа» весьма небрежно. Забирали бумаги и письма из письменного стола. Забирали чаще всего ценные вещи, предметы из золота, но не вносили это в протокол обыска. Никто не искал «тайников», не вскрывал полы, не вспарывал матрацы. Чекисты знали по опыту, что никаких документов о «подрывной работе» они все равно не найдут, и не хотели зря тратить время. Никто, по существу, не анализировал изъятых бумаг; после беглого просмотра их чаще всего сжигали. Трудно представить себе, какое огромное количество ценнейших материалов погибло при этом. Бесследно исчезли, например, все бумаги Вавилова и других ученых; для перевозки их архивов приходилось иногда вызывать грузовик. Исчезли рукописи и материалы сотен писателей и поэтов, воспоминания, дневники и письма многих выдающихся деятелей партии и государства. Изъятые материалы и документы в НКВД никто не считал уликами, при помощи которых можно было бы «изобличить» преступника. Драматург А. К. Гладков сообщил мне, что у одного писателя изъяли три подлинных письма великого философа Канта, представлявшие большую историко-культурную ценность. Казалось бы, эти письма на немецком языке должны были привлечь особое внимание следователей. Однако их даже не перевели на русский язык и сожгли вместе с другими материалами. В акте, который показали писателю после реабилитации, они числятся как «письма неизвестного автора на иностранном языке».

Были случаи, когда аресты даже весьма крупных деятелей не сопровождались обысками. Так, например, заместитель наркома путей сообщения Я. Лившиц был арестован во время его поездки в Хабаровск. Его осудили на процессе «параллельного центра» и расстреляли. По свидетельству его жены М. Н. Лившиц, в течение всех месяцев следствия на московской квартире Лившица не было никакого обыска. Никто не интересовался содержимым его письменного стола, его записями и документами. Только после расстрела Я. Лившица его жена позвонила в НКВД и попросила прийти и забрать оружие мужа.

Судьи, за 5 – 10 минут приговаривавшие людей к длительным срокам заключения или к расстрелу, прокуроры, дававшие санкцию на арест, – все они хорошо знали, что творят произвол. Но они предпочитали сами творить произвол, чем становиться его жертвами. «Без щемящего душу трепета, – писал в своих мемуарах бывший военный прокурор Ишов, – нельзя вспоминать работавшую во втором отделе Главной военной прокуратуры Соню Ульянову. Все дела, сфабрикованные в НКВД на честных советских граждан, проходили через окровавленные руки женщины, готовой переступить через горы трупов честных коммунистов во имя сохранения собственной ничтожной жизни».

Достаточно ясно представляли себе, с какими людьми они имеют дело, почти все начальники лагерей и большая часть офицерского состава, но относились к заключенным с чрезмерной и даже подчеркнутой жестокостью.

Могут спросить: что превращало многих (хотя и не всех) работников НКВД в садистов? Что заставляло их преступать все законы и нормы простой человечности? Ведь многие из них были в свое время, казалось бы, неплохими людьми, и они не по призванию, а по партийной или комсомольской путевке пришли в органы НКВД! Здесь было несколько причин. Пожалуй, главная из них – страх перед вполне реальной угрозой самому оказаться в положении заключенного. Этот страх заглушал все иные чувства. «Если многие арестованные, – сказал мне один весьма информированный собеседник, – из страха перед расстрелом или пытками почти без сопротивления давали на следствии любые показания, идя таким образом на сотрудничество с органами НКВД, то тот же самый страх сковывал и большинство работников НКВД». Во-вторых, как мы уже говорили выше, в органах НКВД шел особый отбор: одни работники, немного умнее и гуманнее других, отсеивались, другие, самые худшие и невежественные, оставались. Специально исследуя этот вопрос «о волчьем племени палачей» (в первой части «Архипелага»), А. И. Солженицын показывает, что большую часть работников карательных органов уродовала и развращала та безграничная власть над людьми, и особенно над заключенными, которой наделил чекистов режим Сталина. Вспоминая, как сам он, Солженицын, изменился, получив звание офицера в армии и власть над людьми, как много мелких и подлых поступков совершил он лишь потому, что имел власть, как еще в институте вербовали его поступить не только в военное училище, но и в училище НКВД, Солженицын восклицает: