Марина Могильнер - Мифы и заблуждения в изучении империи и национализма (сборник)

Итак, я считаю весьма полезным задуматься об империи в Евразии как о категории практической политики, менявшейся с течением времени, а также о механизмах, обусловливающих живучесть этой категории несмотря на принципиально различные смыслы, которые вкладывались в нее применительно к трем режимам, сменявшим друг друга в России на протяжении последнего столетия. Предлагая проблему «воспроизводства империи» в качестве темы нашего конгресса, я стремился (как и в моем выступлении перед вами) разрушить барьеры, разделяющие нас, когда мы собираемся здесь, каждый в своем кругу. Обсуждение этой темы должно помочь преодолеть дисциплинарные и хронологические границы, вовлечь всех участников в обсуждение больших проблем, которые, конечно же, существуют в славистике, и стимулировать формирование междисциплинарного интеллектуального пространства, столь важного для успеха нашей ассоциации. AAASS – выдающаяся ассоциация, в ней много ученых, занятых интереснейшей, творческой работой, и я счастлив, что мне выпала честь быть в минувшем году ее президентом.

Империя: эффект остранения

В 1917 году основоположник российской школы формализма в литературоведении Виктор Шкловский ввел в оборот концепцию остранения. Остранение позволяет лучше разглядеть скрытую суть объекта путем его отчуждения, превращения знакомого в незнакомое, странное, непредсказуемое [435] . На примере ряда недавних исследований империи, которые условно можно назвать «новыми имперскими историями», становится понятно, что этот механизм может работать и в обратном направлении: тонкий, вдумчивый, внимательный к нюансам анализ имперского контекста в результате воссоздает удивительно неожиданный, незнакомый и странный мир. С нашей сегодняшней точки зрения этот мир представляется иррациональным или, по крайней мере, подчиненным некой совершенно иной по типу рациональности. В этих работах империя проявляет себя через скрытые или неявные конфликты (tensions) и «скандал»; она производит «плотское знание» (carnal knowledge) и сама оказывается обретенной или завоеванной, парадоксальным образом, «по рассеянности» (absent-mindedness) [436] . Общей темой новой литературы об империях прошлого, столь разнообразной во всех прочих отношениях, является как раз остранение империи как особого культурного контекста и социально-политического порядка. Этим новый подход в исследованиях империи резко отличается от традиции негативного определения империи по контрасту с современным нормативным социальным порядком национальных государств, который воспринимается как исторически неизбежный [437] . Империя в этой старой логике определялась как неполноценная противоположность норме: исторический пережиток накануне триумфа «века национализма», отклонение от магистрального пути исторического развития модерного государства и общества; как воплощение стремления к всеобъемлющему контролю, торжествующему в серых зонах современной системы международных отношений и «бурлящих котлах» межэтнического соперничества в регионах вроде Балкан или Кавказа; как побочный продукт капиталистической экономики и буржуазного общества или, в крайнем случае, естественный инкубатор современных национальных государств, возникающих из этнической и региональной мозаики старых имперских конгломератов. Признавая империю полноправным историческим феноменом, современные историки сталкиваются с необходимостью передачи специфического имперского исторического опыта на языке сформировавшихся в XX веке современных пост– и антиимперских общественных наук. В то же время остранение имперского исторического опыта позволяет бросить свежий взгляд и на современную реальность, и чем яснее мы понимаем, что классические категории международных отношений, территориального государства, стандартизированной культуры и национальной экономики мало соответствуют условиям XXI века, тем более понятным и поучительным начинает казаться былой мир империй [438] . Независимо от того, насколько оправданны такие параллели, их критический анализ требует пересмотра аналитического языка, который используется учеными для проецирования имперского исторического опыта на современные проблемы и запросы.

Империя: в поисках формулировки

Несмотря на недавний всплеск интереса к «империи», она остается наименее рационализированной и критически осмысленной категорией современных общественных наук, особенно по сравнению с такими терминами, как «государство» или «нация». Эти последние породили множество традиций концептуализации и толкования в политической теории, социальной мысли, разных культурных канонах. Современные попытки создания аналитической категории «империи» направлены прежде всего на объяснение беспрецедентной по масштабу мобильности капитала, товаров и населения, на интерпретацию перестройки системы международных отношений, связанной с установлением режима мировой гегемонии с претензиями на интервенционистскую политику, на описание процесса возникновения региональных держав наподобие Российский Федерации и эволюции таких политических форм, как Евросоюз, бросающих вызов историческому типу и идеалу национального государства. «Империя» используется для объяснения растущей взаимосвязанности мира, которая ведет к конвергенции при сохранении и воспроизводстве различий, зон разграничения и сегрегации. Таким образом, формирующаяся на наших глазах в исследовательской литературе категория «империи» ассоциируется с темами гегемонии, доминирования, взаимосвязанности и воспроизводства культурных, социальных и политических различий, получая очень разные и противоречивые толкования [439] .

В исторических исследованиях индивидуальный феномен конкретной империи и кажущаяся самоочевидной описательная функция категории «империи» всегда мешали обобщению и теоретическому осмыслению «имперских формаций» (термин Энн Стоулер). Исторические нарративы империй структурировались тем или иным реальным прототипом из числа многочисленных великих империй прошлого, и каждая из них, по-своему уникальная, влияла на траекторию развития других имперских формаций. Особое влияние на организующие нарративы исторических исследований оказали сюжеты возникновения и распространения наследия классических империй древности, особенно Римской империи – архетипической для современного исторического воображения [440] . Характерные черты Римской империи стали в глазах историков критерием «имперскости» других политических образований: разложение республиканских добродетелей и порядка; экспансионизм и притязания на охват всего «цивилизованного мира»; универсализм единого языка, культуры и гражданства в сочетании с пестротой многочисленных владений, в центре которых находится метрополия, представленная республикой (civitas) или военным вождем-правителем (imperator). Соперником Римской империи в имперских типологиях Старого Света выступает империя Чингисидов, которая оставила свой отпечаток на государственности России, Персии, державы Великих Моголов и Китая. Однако, несмотря на колоссальную территориальную протяженность и разнообразное наследие (в виде почтовой службы, системы налогообложения, религиозной терпимости или прагматизма), эта империя оказала ничтожное влияние на современное идеологическое конструирование феномена империи [441] . Изобретение «Тартарии» в Европе раннего Нового времени сильнейшим образом повлияло на формирование европейских представлений о «деспотическом» и «вечном» Другом на Востоке, который ожидает открытия, классификации и рационализации [442] .