И. Василевский - Романовы

Как институтка, обожает она своего супруга. «Я целовала это место», «здесь большой поцелуй» — эти указания мы находим почти в каждом письме, а отдельные места даже обведены кружками. Но рядом с нежностью находим и «государственную мудрость». «Птичка моя, необходимо разогнать думу». «Мое солнышко, выгони ты этих министров».

Область сердца — дело одно, сфера разума — дело другое. Но так уж получается, что в одном человеке смешаны все эти чувства: и глубокая любовь, и политика, и тупость царицы, и тонкие душевные переживания женщины.

Перед нами не просто переписка мужа и жены. Это письма императрицы императору — пройти мимо этих документов просто непозволительно. Что же мы в письмах находим?

Никаких полутонов Александра Федоровна не признает. Ее стиль — определенность.

«Сазонов — дурак».

«Воейков — трус и дурак».

«Посол Демидов — настоящий дурак».

«Самарин — настоящий дурак».

«Все министры — сплошь дураки».

Даже Шопенгауэр не смотрел на мир так мрачно, как смотрела на него императрица.

«В душе все дураки».

«В Ставке все сплошь идиоты».

«В синоде одни только животные».

«Министры — мерзавцы».

«Дипломатов наших надо повесить».

Женщина эта, судя по стилю, обладает плохим, тяжелым характером. Если бы в старые времена ее письма попали к мировому судье, сколько бы трехрублевых штрафов пришлось бы выплатить за всех этих бесчисленных «дураков» и «мерзавцев»!

Особенно ненавидит она почему-то Гучкова. «Надо бы отделаться от Гучкова, только как? Вот в чем вопрос, — пишет Александра Федоровна мужу 30 августа 1915 года. — Теперь военное время, нельзя ли было бы придраться к чему-нибудь, чтобы запереть его?»

«Ах, неужели нельзя без Гучкова», — читаем мы снова в письме от 2 сентября того же года.

«Как бы хорошо, если бы случилось крушение с поездом Гучкова!» — мечтает она в следующем письме.

«Правда ли, что намереваются послать Гучкова к тебе с депутацией? — спрашивает она, возвращаясь к теме 11 сентября. — Серьезное крушение, в котором бы один пострадал, было бы хорошим Божьим наказанием. И заслуженным!»

«Как отвратительно, — жалуется она в том же письме от 11 сентября, — что Гучков, Рябушинский, Вайнштейн (настоящий жид, наверное), Лаптев, Жуковский избраны этими мерзавцами в Государственный Совет».

«Гучков очень болен, — ликует она 4 января 1916 года. — Хотела бы я, чтобы он переселился на тот свет».

«Гучкову лучше!» — этот вопль читаем в письме от 5 января, а два дня спустя она вздыхает: «Гучков поправляется… По совести должна сказать — к несчастью!»

Настойчивая она была женщина. Этакая если уж привяжется, то не отстанет.

Но не всегда она ограничивается мечтами такого рода. Она и хитрее может. «Конечно, Родзянко не симпатичен, — пишет она мужу. — Но, увы, теперь такие времена, когда бываешь из расчета вынужден сделать многое. Родзянко должен теперь получить орден. Это бы ему польстило. Вместе с тем он упадет в глазах левых партий, если примет награду. Наш друг (Распутин) так же говорит, что было бы хорошо это сделать».

Это письмо заканчивается словами: «Осыпаю поцелуями каждую частицу твоего тела. Твоя любимая женка». Удивляться ли, что просьба «любящей женки» была исполнена. Родзянко был дан орден Св. Анны I степени.

Исключительная роль в письмах принадлежит, конечно же, Гришке Распутину, «нашему другу».

«Надо всегда делать то, что он говорит. Его слово всегда имеет глубокое значение». «Мы должны обращать особое внимание на то, что он говорит… Я знаю, что будет фатально и для нас, и для страны, если его желания не будут выполнены». «Этот человек послан нам Богом». «Не слушайся других, только нашего друга».

Это что-то воистину удивительное. Стоит сравнить сроки высочайших указов с пожеланиями Распутина, высказанными в письмах Александры Федоровны, чтобы убедиться, до чего быстро исполнялись все желания конокрада. Созыв Государственной думы и ее роспуск, назначение и увольнение министров, внутренняя и внешняя политика, война и мир — всем этим распоряжается Распутин, всем командует Гришка. Николай II — только исполнитель.

«Григорий кашляет и волнуется насчет Греции», — пишет императрица мужу 6 ноября 1915 года. Этот кашляющий друг не ограничивается, впрочем, одной Грецией и пересылает Николаю указания для отношений с другими иностранными державами. «Наш друг просит тебя послать телеграмму сербскому королю, так как он очень тревожится; прилагаю его бумажку, которую ты можешь использовать для своей телеграммы — изложи своими словами».

Еще решительнее оказывается «державная воля» Гришки в делах внутренних. Все великие князья, весь совет министров был против, чтобы Николай II объявил себя главнокомандующим. Но вот Григорий Распутин сказал «Пущай!» и сразу же вылетел в Ставку великий князь Николай Николаевич, а государь объявил себя главнокомандующим. Ликующая жена пишет ему: «Наш друг за тебя, ты спас свою страну. Спи хорошо, мое солнышко, спаситель России!»

Главным в Ставке, как и на троне, был все тот же Гришка Распутин.

«Слушайся нашего друга, верь ему».

«Этот человек послан нам Богом».

«Надо всегда делать то, что говорит он, его слово имеет огромное значение».

«Должна тебе передать следующую просьбу нашего друга, внушенную ему ночным видением. Он просит тебя приказать, чтобы начали наступление около Риги. Он говорит, что это необходимо. Он просит тебя серьезно и строго приказать нашим наступать, говорит, чтобы я написала тебе об этом немедленно».

Как объяснить этот нелепый клубок, этот своеобразный «треугольник»?

Мы видели, что императрица искренно и серьезно любит своего мужа. Но тогда при чем здесь Григорий Распутин? В чем его исключительное влияние на Александру Федоровну?

Мы уже видели такой же тройственный «союз», соединявший генерала Орлова с императрицей и Вырубовой. Орлов в гробу, но вот новый «союз» — Николай, Александра и Вырубова.

«Аня целует тебя очень нежно».

Этот мотив заполняет всю книгу писем.

«Жажду твоих поцелуев и твоих объятий. Я не люблю о них просить, как Аня, но они — моя жизнь».

«Когда Аня говорит о своем одиночестве, это меня сердит. Она дважды в день к нам приходит, каждый вечер она проводит с нами 4 часа. Ты — ее жизнь, и она ежедневно получает ласки от нас обоих».

«Жажду держать тебя в своих объятиях. Кто бы ни посмел называть тебя „мой собственный“, ты все же мой, мое сокровище».

Разобраться в этом клубке невозможно. То письма заполнены жалобами на «Аню»: «О, Господи, я была бы так рада, что долгое время мы не будем видеть ее в доме. Я эгоистка стала после девяти лет и хотела бы, наконец, иметь тебя для себя одной». «Она груба, в ней нет ничего женственного». «Ее живот и ноги колоссальны и крайне неаппетитны». «Она так надоедлива и утомительна».