И. Василевский - Романовы

Убийство Распутина — только первая ласточка. В случае разгона думы бороться придется не с кучкой депутатов, а со всей Россией.

Доклад генерала Глобачева от 28 января еще определеннее: «События чрезвычайной важности, чреватые исключительными последствиями для русской государственности, не за горами».

Один из ближайших приближенных Николая II, старый пьяница адмирал Нилов на обычном своем жаргоне сказал:

— Будет революция, нас всех повесят, а на каких фонарях — это все равно.

Старый весельчак думал, что острит, а его слова оказались правдой.

Доклады охранного отделения продолжают с точностью сейсмографа отмечать надвигающееся землетрясение.

«Озлобление растет, — констатирует охранка 5 февраля, — и конца его росту не видно. А что стихийные выступления народа являются первым этапом на пути к началу бессмысленных и беспощадных эксцессов самой ужасной из всех — анархической революции, — сомневаться не приходится».

Но ничто не в силах изменить спокойно-благодушного настроения императора. Как понять, как объяснить эту слепоту, эту глухоту, проявленную всеми без исключения при дворе и в кабинете министров?! Ведь если бы они не знали ничего другого, кроме докладов Охранного отделения, то и одних только этих докладов было достаточно, чтобы понять, до чего близок и неизбежен надвигающийся взрыв. Но доклады охранки читались и спокойно клались под сукно. Государственная машина работала вхолостую…

Но вот настали дни, когда загорелись участки, когда солдаты отказались стрелять в народ.

Государь передал власть диктатору Хабалову, человеку вялому, сонному и нерешительному. Когда Хабалов решился, наконец, расклеить листовки по городу с объявлением осадного положения, то этого сделать не удалось, так как под рукой не оказалось… клея и кистей!

Не из-за отсутствия ли клея рухнуло здание русского самодержавия?!

А что делал в эти дни Николай II?

Трудно даже представить, насколько незначительную и малоинициативную роль играл он в эти дни!

10 февраля председатель Государственной думы М. В. Родзянко представил царю подробный доклад, в котором предупреждал о событиях, готовых совершиться в России, о недовольстве населения. В докладе он потребовал конституционных мер укрепления государства. Родзянко в те дни был осведомлен обо всех подробностях готовившегося дворцового переворота, во главе которого стоял Гучков. Заговор сводился к тому, чтобы во время одной из поездок Николая II на фронт захватить императорский поезд и принудить царя отречься от престола. Одновременно предполагалось арестовать правительство, а затем уже объявить о перевороте и составе новой власти. Знал Родзянко и о роли Александры Федоровны в подготовлявшемся правыми силами сепаратном мире с немцами, который имел целью открыть фронт немецким войскам, чтобы таким образом укрепить самодержавие.

Поэтому в день высочайшей аудиенции Родзянко говорит резко, пытается сказать царю правду, как будто не понимая, что именно правды меньше всего хотят при дворе.

— Я сделаю то, что мне Бог на душу положит, — ответил на это Николай II типичнейшей для него фразой.

— Вам придется усердно молиться, ваше величество, потому что шаги, которые вы предпримете, могут оказаться для вас роковыми.

После этого не привыкший к такому тону Николай II всем своим видом показал, что «изволит гневаться». Но Родзянко, что называется, закусил удила и понес дальше.

— Ваше величество, я ухожу в полном убеждении, что это мой последний доклад вам.

— Почему? — спокойно спросил уже овладевший собой император.

— Я полтора часа докладываю вам и по всему вижу, что вас повели на самый опасный путь — разгон думы. Я вас предупреждаю: не пройдет и трех недель, как вспыхнет такая революция, которая сметет вас.

— Откуда вы это берете? — все с той же «очаровательной» наивностью и так же спокойно спрашивает царь.

— Из всех обстоятельств, из того, как они складываются. Нельзя так шутить с народным самолюбием, с народной волей, как шутят все те лица, которых вы ставите. Вы, государь, пожнете то, что посеяли.

— Ну, Бог даст… — пытается отшутиться от напористого толстяка Николай II.

— Бог ничего не даст. Вы и ваше правительство все испортили, революция неминуема.

Таковы дословно были последние слова этой беседы.

Но если так исключительно характерна линия поведения Николая II в дни, предшествовавшие перевороту, то еще удивительнее его равнодушие в самые дни революции.

22 февраля царь неожиданно выехал в Ставку. Поездка предпринята без всякой надобности, просто так, чтобы «проветриться на недельку». Уже в этот день в Петербурге тревожно. Город полон слухами о предстоящем будто бы убийстве Александры Федоровны и Вырубовой.

Назавтра, 23 февраля, в городе уже начались волнения. Уже слышны крики «Хлеба!» в разных концах столицы. Уже бастуют в Петербурге 80 тысяч рабочих. Появились колонны под красными знаменами.

А Николая в это время интересует только, как протекает корь, которой больны Алексей, Ольга и Татьяна.

В субботу, 24 февраля, на Знаменской площади у памятника Александру III идет митинг. «Да здравствует республика!» — кричат в толпе. И казаки, верный оплот царизма, присоединяются к толпе и прогоняют полицию. «Ура!» — кричит толпа казакам, а те отвечают народу поклонами.

Такого еще не бывало. Начинается новая эпоха в истории России.

В тот же день Хабалов посылает в Ставку телеграмму о беспорядках. Но в Ставке все спокойно. Государь посещает кинематограф, внимательно смотрит на похождения Прэнса в роли купальщика. Вечером он по прямому проводу посылает Хабалову «исходящую»: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны. Николай».

Эта телеграмма кажется злой шуткой. Это курьез, пример исторического недомыслия. Но по тем временам такая резкая телеграмма царя — событие. Только после нее петербургские власти стали предполагать, что творится что-то неладное. В эту ночь приступили к особенно старательной «чистке» столицы, арестовано было около ста «членов революционных организаций».

Назавтра Родзянко с утра едет к премьер-министру Голицыну.

— Я к вам по делу, — говорит он. — У меня просьба, ваше превосходительство. Уйдите в отставку.

Но старый Голицын и думать не хочет об отставке. Он возмущен дерзостью Родзянко и обиженно показывает имеющийся у него, еще пять месяцев назад заготовленный и подписанный приказ о роспуске думы.

Проходит еще день. Наступает 26 февраля. На улицах Петербурга — толпы с красными флагами, войска переходят на сторону народа. А в Ставке жизнь идет по расписанию: в 9 часов — в штаб, до 12 царь беседует с Алексеевым, после этого завтрак, прогулка, к вечернему пятичасовому чаю подают почту из Петербурга.