Виктор Мануйлов - Иду на вы!

– Это все слова, отговорки. Мне нет дела, по какой причине ты оказался под крышей. Важно, что ты там оказался. Никто тебя туда не гнал. И никакой грозы не было. Скажи, презренный старик, какую казнь ты себе выбираешь?

– Какая будет угодна тебе, мой господин, – ответил старик.

– Сварить его в котле, – воскликнул бен Хазар, стукнув посохом в пол. – И медленно, медленно опускать, чтобы хорошенько пропарился! Хах-ха-ха! – поперхнулся он смехом, и тучное тело его всколыхнулось, как бычий пузырь, наполненный водой.

Старика тут же схватили и отвели в сторону.

А палец наместника уткнулся в парня лет двадцати, в кожаном фартуке, с ремешком вкруг головы, подстриженной «под горшок».

– Ты кто? – задал бен Хазар свой обычный вопрос.

– Аль не видишь? – дерзко ответил парень, сделав шаг вперед и наткнувшись на острие копья. Затем пояснил: – Гончары мы. Девку нашу ваши косоглазые схватили себе на забаву. По какому такому праву? Аль мы не люди?

– Ты называешь себя людьми? Ты, мерзкая тварь, смеешь называть себя человеком? Нет, ты не люди! Не человек! Ты червяк! Ты слизень, ползущий на брюхе по собственной блевотине! Ты жидкое дерьмо грязной свиньи! Ты мерзость, смердящая на солнце! Ты… Содрать с него кожу! – вскрикнул бен Хазар, будто ему наступили на ногу.

И снова:

– Ты кто? – и палец указал еще на одного старика, лохматого, как леший, нос крючком, светлые глазищи пылают огнем безумной ненависти. На нем длинная хламида из крапивного волокна, на голове колпак, ноги босы, корявые жилистые руки связаны за спиной, лицо рассечено от брови до подбородка ударом сабли, из раны сочится кровь, капает на ожерелье из клыков медведя, волка и рыси.

– Волхвы мы, презренный жидовин! – хриплым, но вместе с тем могучим голосом ответил старик – Люди мы! Человеки! Это ты есть падаль смердящая! Клоп вонючий, приползающий в ночи! Клещ, раздувшийся от чужой крови! Да разорвут тебя собаки на куски! Да исклюют тебя вороны! Да сдохнешь ты под забором! Прииде князь Святослав, свершится воля богов, рухнет твое царство и рассыплется…

Удар по голове, и старика за ноги отволокли в сторону.

– На кол смердящую скотину! И всех остальных – на площадь! Смерть им! – вскричал Самуил бен Хазар, потрясая пухлыми кулаками.

– Господин мой! – прорезался отчаянный крик, и из толпы киевлян вывалился человек, судя по одежде, тоже не из последних, и на коленях пополз к крыльцу. И снова, рыдающим голосом: – Господин мой, выслушай! Заступись! Не виновен я! Купцы мы. Кобятами прозываемся. Меня знают многие иудеи из Итиля! В любви живем и согласии! Воском, медом и пушниной торгуем. Смилуйся! Все имение тебе отдам – не погуби! Всех зачинщиков укажу – только вели милостью твоей. Не смерти боюсь, славы худой…

– Отведите его в сторону, потом разберусь, – велел бен Хазар, встал с кресла, подхваченный под руки евнухами, и скрылся за резными дверями.

Купец лежал в пыли и рыдал, сотрясаясь всем телом. Осужденные на смерть, проходя мимо, плевались.

На рыночной площади росла толпа киевлян, сгоняемых на казнь, окруженная хорезмийцами, уставившими в нее наконечники своих копий. Толпа тихо ворчала, шевелилась, гудела. По улицам сюда же продолжали гнать женщин, стариков, старух, детей. Взлетали и со свистом опускались плети, вскрикивали от боли женщины, укрывая своими телами детей, храпели кони, яростью горели глаза киевских мужей.

По улице, ведущей от детинца к рынку, уже вели, избивая плетьми, приговоренных к казни.

Под котлами пылал огонь, но вода еще не была готова для того, чтобы сварить живого человека. И кольев оказалось мало, и крестов, чтобы всех рассадить и распять. Посовещавшись с тысяцким хорезмийцев, комендант киевской крепости Давид ибн Иегуда решил начать со сдирания кожи. И как только приведенных ввели в круг, сразу же от них оторвали семерых и потащили на помост, сорвали с них одежду, связали руки и на веревках оторвали от помоста. Шкуродеры стояли рядом со своими обнаженными жертвами, держа в руках кривые ножи, оттягивали кожу под мышками, надрезали ее, пробуя остроту своих ножей, ждали команду приступить к работе. Привязанных била дрожь, глаза безумно блуждали по толпе. У двоих беспрерывно текла моча. Женщины отворачивались, прижимая к себе детей. Заходились в крике матери и жены.

А команду на свершение казни нельзя отдавать без Самуила бен Хазара. Тот почему-то задерживался.

Ибн Иегуда, облаченный в пластинчатую золоченую броню и золоченый шишак, в стальные поножи и поручи, нервно ходил вдоль помоста, положив руку в боевой рукавице на рукоять длинной кривой сабли, вглядываясь в конец улицы, ведущей от детинца к рынку. При этом он всем телом своим чувствовал возбужденность толпы, которая все уплотнялась и уплотнялась за счет пригоняемых людей. Хотя базарная площадь вмещает много народа, но столько на ней еще не было. Люди вынуждены были лезть на прилавки, иные забирались на крыши лавок. Но главное – народ теснил хорезмийскую стражу, прижимая ее к запертым лавкам, к тыну, окружающему рынок. Еще немного – и воины не смогут ни размахнуться саблей, ни опустить копье, если понадобится нападать или защищаться.

Но вот, – хвала Всеблагому! – в конце улицы показался белый паланкин, который несли черные рабы. Хорезмийцы, выстроившиеся вдоль домов двумя плотными рядами, салютовали своими кривыми саблями, вскидывая их вверх с криком «Акбар!» И крик этот подвигался к рынку все ближе, точно катился по булыжной мостовой железный шар, гремя и сверкая в лучах полуденного солнца.

И тут что-то случилось. Что именно, ибн Иегуда понял далеко не сразу. Сперва в стороне главных городских ворот возник непонятный гул. Постепенно он вычленился из гула толпы, стеснившейся на рынке, стал подавлять его и вбирать в себя, как вбирает рев могучего горного потока в себя шум небольшого ручья. Ему вторил мощный гул со стороны других ворот, с противоположной стороны города. И почти сразу же со всех сторон послышались удары в било, имевшиеся в каждом квартале, которые призваны были оповещать горожан о пожаре или нашествии неприятеля. А еще через минуту в нарастающий гул врезался густой звук большого церковного колокола, молчавшего с тех самых пор, как в городе обосновался наместник каганбека Хазарского со своим войском. У колокола било тогда же заковали в цепи, и лишь малые колокола имели право трезвонить по большим христианским праздникам.

И толпа на рынке, замерев на мгновение, вдруг пришла в движение, и произошло то, что и должно было произойти: она с диким воплем нахлынула на пеших и конных хорезмийцев, подмяла их под себя, закручиваясь в бешеный водоворот.

Что-то орал, вися над помостом, голый лохматый старик с длинной бородой и ожерельем из клыков разных хищных зверей. Он дергался, вращался на веревке, дрыгал волосатыми ногами, из черного провала его рта неслись звуки, мало похожие на человеческие. Затем, когда обрезали веревку, вскочил, размахивая руками, воя и приплясывая. Там же, на помосте, рубили топорами палачей, сталкивали их в парящие котлы. Кого-то тащили, чтобы посадить на кол, кого-то распять на кресте. Ненависть толпы выла и орала тысячами глоток, трещали ломаемые прилавки, из тына вырывались колья, кое-кто успел вооружиться копьем или саблей поверженных хорезмийцев.