Марина Могильнер - Конфессия, империя, нация. Религия и проблема разнообразия в истории постсоветского пространства

Назначение экзархом в Грузии митрополита Феофилакта, после которого до самого конца существования экзархата этот пост занимали исключительно русские иерархи, имело и большое символическое значение. Главное здесь не столько метод — именно назначение, а не выборы — и даже не сама этническая принадлежность экзарха, тем более что для церкви этот последний фактор никогда не был определяющим. Как представляется, куда большее значение имело разноязычие, отсутствие общего языка общения, в прямом смысле слова, между паствой и пастырем. Даже в начале XX века грузины, по свидетельствам современников, «недостаточно хорошо понимали церковно-славянское богослужение своего экзарха» [692]. На разных языках по меньшей мере в течение всей первой половины XIX века с экзархом говорили и епархиальные архиереи, большинство которых, в частности в Западной Грузии, оставались грузинами. В соответствующих фондах грузинских архивов сохранился значительный объем переписки экзарха с высшим духовенством на местах. В этих письмах каждый лист поделен на две колонки, в одну из которых вписывался грузинский текст, а напротив — его русский перевод, и наоборот [693].

Новыми были не только сан и название должности предстоятеля грузинского клира, но и его полномочия и место в церковной иерархии. Если католикос-патриарх являлся все-таки первым среди равных, то экзарх, напротив, был в первую очередь «начальником», администратором.

Учреждение Грузинского экзархата поставило вопрос и о центре новой церковной организации, духовном и административном. Прежде в духовном отношении таковым в масштабах всех грузинских земель была Мцхета вместе с лежащим в ее основании мощным преданием. Она же являлась и административным центром одноименного католикосата. Для Западной Грузии им был Кутаиси, а до утверждения османов в XVII веке в Абхазии — Бичвинта (Пицунда), объединявшая в себе функции и духовной столицы. В результате церковных преобразований первой четверти XIX века эта «полицентричность» была устранена. С одной стороны, российские власти признавали авторитет и древность Мцхета, что получило отражение в статусе и сане предстоятеля главной кафедры экзархата: экзарх Грузии одновременно именовался митрополитом Мцхетским и Карталинским. Однако централизация управления грузинским духовенством происходила не вокруг Мцхета, а вокруг административно-политической «столицы» российского Закавказья — Тифлиса. Здесь находился сам экзарх, Грузино-Имеретинская синодальная контора и именно здесь, в Успенском (Сионском) кафедральном соборе проводился обряд рукоположения епархиальных архиереев всех грузинских кафедр [694]. Кутаиси в результате процесса укрупнения кафедр стал локальным центром Имеретинской епархии. К авторитету Пицунды российские власти обратятся лишь в середине XIX века, однако уже только как центра образуемой Абхазской епархии.

Как справедливо отмечает Николас Гвоздев, с середины XVIII века централизация империи рассматривалась как часть процесса модернизации, вестернизации и создания более эффективной государственной структуры, как способ более рационального использования экономического потенциала периферии [695]. Консолидация управления имперской церковью в центре и на окраинах, одним из проявлений чего являлось укрупнение епархий, продолжалась даже несмотря на то, что новые церковно-административные единицы зачастую отличались слабой управляемостью. Тем не менее они вполне эффективно выполняли задачу по стиранию «религиозной разности», в которой представители российской церковной мысли видели вызов целостности империи.

В сумме все эти преобразования привели к изменению — на данном историческом этапе — самой парадигмы существования Грузинской православной церкви и ее отношений с обществом. Вынужденно отойдя от традиционной для себя модели «присутствия в мире», она становится частью «области кесаря»: алтарь всецело оказывается подчиненным трону. Для Грузинской православной церкви это явилось коренным переломом. Во все предыдущие периоды истории ей в большинстве случаев удавалось отстаивать свой автономный статус в государстве и оставаться одним из ключевых общественно-политических институтов.

Помимо прочего, установление контроля имперских властей над церковной собственностью способствовало разрыву многовековой связи Грузинской церкви и местной аристократии. Упразднение российскими властями категории церковных азнауров лишило церковь ее слуг и защитников [696]. В прошлое ушла так называемая «этика благорастворения», сформулированная грузинскими книжниками еще в VIII веке и предполагавшая взаимное удовлетворение потребностей церкви и светской элиты: первой — в материальных благах, второй — в приобщении к духовным, пусть и зачастую формальном. Кровопролитное восстание в Имерети и Гурии 1819–1820 годов стало самым ярким примером реакции местного социума на политику империи, направленную на разрыв традиционных связей грузинского общества и церкви.

Возможно ли в данных обстоятельствах говорить о продолжении существования Грузинской церкви как самостоятельного института? Представляется, что вряд ли. В результате реформ имперского правительства она лишилась двух основных принципов организации своей внутренней жизни — самоглавности и соборности. Грузинская церковь была полностью интегрирована в российскую систему управления православной конфессией. В целом произошла ее ассимиляция — административная в полной мере и частично культурная, без сохранения различия, в противоположность Армянской церкви, которая была скорее инкорпорирована. Антропологию части представителей грузинского клира и язык богослужения в данном случае различием считать сложно. Тем более что само краеугольное право служить Богу на родном языке в Грузии было поставлено под сомнение светскими и духовными властями империи, которые в значительной степени вытеснили грузинский язык из городских храмов и попытались ввести в церквах Грузии церковнославянское богослужение [697].

Стремление к созданию гомогенного административного и культурного пространства не исключало, однако, в отдельных случаях и установления империей различий в пределах данного пространства. Наглядным примером этого можно считать меры российского правительства в отношении церковной структуры в Западной Грузии, итогом которых стало вписывание вновь создаваемых здесь церковно-административных единиц в административные и «этнографические» границы. Не имевшую прецедента в истории Грузинской церкви попытку организации проповеди на мегрельском и сванском языках следует рассматривать в этом же контексте. Важно подчеркнуть, что империя в данном случае не фиксировала, а именно устанавливала различие, делая маркером для дифференциации то, что ранее таковым не являлось: субэтнический язык (диалект), этнографию, но прежде всего — политические соображения. Примечательно, что уже к концу первой половины XIX века рубежи тех же автономных княжеств Западной Грузии воспринимались имперской администрацией как очевидный анахронизм и вскоре были упразднены (Мегрельское княжество в 1857 году, Абхазское — в 1864 году). Однако Мегрельская и Абхазская епархии продолжили свое существование. Более того, Гурийская епархия была сначала включена в состав Имеретинской (1833), а в 1844 году снова получила статус самостоятельной кафедры [698]под тем же названием уже после того, как само Гурийское княжество было упразднено (1828). Поэтому установление различия в данном случае являлось не фиксацией существовавшего положения, а в каком-то смысле производным политики унификации.