Майк Эшер - Правда о Bravo Two Zero

"Те дети — это были мальчики или девочки, или и тот и другая?" спросил я.

Мохаммед на минуту задумался. "Кажется, две девочки", ответил он. Правильно. У Винса было две дочери, Шерон и Люси, которым к моменту его гибели исполнилось шесть и четыре года.

"Вы говорите, что обыскивали его", продолжил я. "На его теле были какие-нибудь следы — что-нибудь, что указало бы, как он умер?"

"Не было никаких пулевых ранений, если вы имеете в виду это. Никакой крови. Как уже говорил, я не снимал с него одежду, но на виду ничего такого не было. Я заключил, что он, должно быть, умер от холода. Тогда в течение нескольких дней здесь было страшно холодно — я бы сказал, совершенно убийственно холодно. Да что там, ведь тогда тут умер даже один из бедуинов. Как-то ночью он возвращался домой, его машина сломалась, и он попытался дойти пешком. Замерз до смерти по дороге. А он знал эти места, и на нем была очень теплая куртка на овчине — неудивительно, что иностранец, незнакомый с пустыней, умер от холода. Господи, да он, должно быть, был невероятно силен, если смог забраться настолько далеко безо всякого укрытия и будучи вот так одетым".

Пока мы говорили, с соседних ферм на пикапах и внедорожниках подъехали группы бедуинов, желающих посмотреть, что происходит. Бородатые, колоритно выглядящие мужчины в дишдашах и головных платках с мелким красным рисунком, они серьезно слушали рассказ Мохаммеда, но, очевидно, были уже знакомы с этой историей. Еще одна причина верить этому, подумал я. Помня, что Райан упоминал о чем-то похожем на здание неподалеку от капонира, где они провели 25 января, я задался вопросом, не мог ли он по ошибке принять фермы этих бедуинов за вражеские позиции. Однако они сказали мне, что фермы — на самом деле это была одна ферма с несколькими зданиями — были построены уже после войны, и что раньше на этом месте ничего не было.

Я снова обернулся к Мохаммеду и спросил, что он сделал с телом Винса. "Я положил его в кузов пикапа, как уже говорил", ответил он. "Пришлось открыть задний борт и согнуть тело, чтобы оно поместилось. Я отвез его в Румади, в полицейское управление, но они сказали, что у них нет ни одной машины, и попросили отвезти тело в Хаббанию, где был нормальный морг с холодильником. Я отвез его туда, отдав карточки и другие вещи полицейским в Румади. Я хотел было оставить себе деньги, но посмотрев снова на фотографию его жены и детей, почувствовал вину и не сделал этого. Однако, я оставил себе бинокль — в конце концов, ему он больше был не нужен, а я знал, что он пригодится мне в пустыне. Он все еще у меня, но сломан — мои дети поигрались с ним, ну вы понимаете".

"Я могу его увидеть?" спросил я.

"Да, конечно, но он у меня дома. Я принесу его позже".

Сосредотачиваясь, я внезапно понял, что была вещь, которую я упустил — или, скорее, несколько вещей. Мохаммед ничего не упоминал ни про бывший у Винса пистолет, ни про какие-либо боеприпасы. Он также ничего не сказал о двадцати золотых соверенах, и жетонах Винса. Когда я спросил его о пистолете и боеприпасах, он нервно закашлялся. "Я не находил никакого оружия или патронов", отрезал он.

"Постойте", сказал я. "Этот человек был солдатом. У него, должно было быть, оружие и боеприпасы".

"Я сказал, что ничего не было". Его манеры изменились настолько резко, что я понял, что он увиливает. Чем больше я давил на него, тем агрессивнее он становился, и он начал поглядывать, куда бы скрыться. Я чувствовал, что он знает о пистолете; и предположил, что он оставил его у себя, но не хочет говорить об этом. Я решил, что будет нехорошо и дальше давить на него по этому поводу и поэтому перешел к жетонам и золоту. В ответ послышался заметный вздох облегчения. Он сказал, что не нашел на Винсе золота, равно как и никаких жетонов. Его голос вновь обрел твердость, и на сей раз я был склонен ему поверить. В конце концов, он оставил себе бинокль Винса, поскольку тому он был больше не нужен, но совесть подсказала ему вернуть деньги. В любом случае, он не раздевал тело Винса, а поскольку соверены были спрятаны у него на поясе, было вполне вероятно, что он их и не нашел. Жетоны, однако, должны были находиться у него на шее, и их было легко найти. Они не должны были представлять никакой ценности для Мохаммеда, так что у него не было никакого повода отрицать, что он нашел их. И все же он настаивал, что у Винса не было жетонов.

Жетоны оставались тайной, но пистолет — нет. Тем же вечером, Аббас отвел меня в сторону и сказал, "У Мохаммеда есть пистолет. Я знаю, что есть, потому что видел его. Он оставил себе пистолет и патроны, но не хотел признавать этого".

"Почему?" спросил я. "Он же признался, что взял бинокль".

"Да, но это совсем другое. Он не хотел признавать перед представителями властей, что взял огнестрельное оружие, владеть которым будет незаконно".

Это имело смысл, но хотя я впоследствии потихоньку от всех попытался убедить Мохаммеда показать мне пистолет, он отказался.

Ко времени, когда я закончил расспрашивать Мохаммеда, вокруг нас собралось, по крайней мере, восемь или девять бедуинов, чье присутствие делало мое последовавшее предложение довольно щекотливым. Теперь я убедился, что действительно нашел место, где умер Винс, и хотел выполнить данное семье Филипса обещание поставить тут какой-нибудь памятный знак. Наиболее очевидным было бы сложить карн — пирамиду из камней — знак, довольно распространенный в большинстве пустынь. Но задумался над тем, как эти местные жители отнесутся к идее устроить буквально у них на заднем дворе мемориал вражескому солдату, да еще и христианину. Когда я объяснил, что хотел бы сделать, на мгновение повисла тишина.

"Почему нет?" сказал Аббас. "Он этого заслуживает".

"Да", согласился один из бедуинов. "Он был очень храбрым человеком, раз прибыл сюда, так далеко от своей родины".

"Они все были храбрецами", сказал другой. "Настоящие мужчины — те солдаты, что вынесли здешние условия той зимой. Они все герои".

Остальные бедуины забормотали, соглашаясь, и я ощутил смущение. Макнаб называл их "тюрбанами", но в их словах было такое уважение к SAS, какое я, вероятно, вряд ли когда-либо еще услышу.

На том месте, где я хотел построить карн, не было подходящих камней, но бедуины знали, где их взять. Мы вскочили в пикап Мохаммеда и проехали около километра до выхода известняка, который я ранее видел в некотором отдалении. Бедуины помогли мне погрузить камни в кузов, и вскоре мы неслись обратно к месту смерти Винса. Прежде, чем построить саму пирамиду из камней, нужно было выполнить еще одно дело. Я достал привезенную из Британии баночку Гиннеса — любимого напитка Винса — и под удивленными взглядами бедуинов закопал ее там, где должен был быть карн. Потом мужчины помогли мне сложить камни и отошли. На мгновение воцарилась тишина. Солнце садилось: гигантский шар лимонного цвета балансировал на краю земли. Легкий бриз раздувал дишдаши бедуинов, но пустыня была совершенно безмолвна. Теперь это место стало священным, подумал я, и благодаря всем этим бедуинам, собравшимся здесь, история Винса Филипса сольется с местными традициями, становясь частью пейзажа, легендой, которая будет из поколения в поколение передаваться среди жителей пустыни. Подобно духам их предков, все еще живущим среди них, голос Винса тоже навсегда останется здесь, в ветре, дующем над плато. Постройка этой пирамиды была простым делом, но принесла большое удовлетворение. Я доказал самому себе, что Винс не имел отношения к раскрытию патруля Браво Два Ноль. Он сделал свое дело, и никто не мог потребовать большего. Я надеялся, что этот карн станет частью пейзажа и навсегда останется здесь в память о храбром британском солдате, отдавшем жизнь за свою страну — сержанте Винсенте Дэвиде Филипсе из эскадрона A 22 полка SAS.