Наталия Ильина - Изгнание норманнов из русской истории. Выпуск 1

В 1829 г. Н. А. Полевой в «Истории русского народа», крайне низко, как уже говорилось, оценивая вклад своих соотечественников в изучение прошлого России, подчеркнуто сказал, что история не была «уделом» Ломоносова (он всего лишь «хороший ритор»). Но при этом во всеуслышание повторил в том числе и его наблюдение: «Но и не сомневаясь о скандинавском происхождении пришельцев по Балтийскому морю, мы затрудняемся странным недоумением: ни имени варягов, ни имени руси не находилось в Скандинавии. Мы не знаем во всей Скандинавии страны, где была бы область Варяжская или Русская».

На следующий год Погодин очень резко отреагировал на страницах «Московского вестника» на труд Полевого, следовательно, и на его пренебрежительное отношение к предшественникам, сожалея, «что дельная наша историческая литература обезображивается таким чудовищем». По словам острого на язык историка, «самохвальство, дерзость, невежество, шарлатанство в высочайшей и отвратительнейшей степени, высокопарные и бессмысленные фразы... несколько глупых суждений, непонятных и неразвитых, ни одной мысли новой, ни истинной, ни ложной... вот отличительный характер нового сочинения, если уж не грех называть сочинением всякую безобразную компиляцию»[179].

В 1833 г. Зиновьев утверждал в «Телескопе», что первая сторона нашей науки, «начинающаяся Байером, есть несторианская: ей принадлежит господство, я бы сказал и истина»[180] (так ученый положил начало процессу «превращения» русских летописцев в «первых норманистов», завершившемуся трудами Н. И. Ламбина, А. А. Куника, А. А. Шахматова). Н. М. Карамзин, выражал недовольство в 1834 г. О. И. Сенковский на страницах «Библиотеки для чтения», не заметил, что восточные славяне утратили «свою народность» и сделались «скандинавами в образе мыслей, нравах и даже занятиях» (называя Русь «Славянской Скандинавией», автор утверждал, что славянский язык образовался из скандинавского). Не сомневаясь, что только саги содержат «настоящую историю», и, критикуя Карамзина за «слепое доверие к летописи», Сенковский решительно сказал, что «если бы у нас было двадцать таких саг», как Эймундова сага, то «мы имели бы гораздо точнейшее понятие о деяниях, духе и обществе того времени, чем обладая десятью летописями, подобными Нестеровой»[181].

В том же году С. М. Строев в «Маяке» констатировал, что одни русские исследователи, составляя «тесный круг, наперекор здравому смыслу и исторической критике еще пишут в духе Татищева, Тредьяковского, Болтина; другие, ознакомившись с новейшими историками европейскими, мечтают уже о прагматической русской истории, не позаботившись предварительно об ученом обрабатывании материалов древней нашей письменности». Третьи, которых большинство, «веруя безотчетно в ученые, но не всегда справедливые разыскания Шлецера и Карамзина, списывают их буква в букву, и труды этих великих мужей почитают геркулесовыми столпами в критике русской истории», а четвертые, не довольствуясь изысканиями предшественников, «пробивают себе новую тропинку на неразработанном поле отечественной истории». Говоря о направлении, овеянном именами Шлецера и Карамзина, автор отметил, что его гипотезы, благодаря долговременным трудам большого числа ученых, начиная с Байера, обрели «непреложный авторитет» и что некоторые считают «преступлением» не признавать этого авторитета.

При этом он обращал внимание на то, как шла борьба с таким «преступлением»: «На возражения ваши не отвечают возражениями: их забрасывают только кучею собственных имен и думают, что эти имена заставят молчать, в угодность известному авторитету, древние письменные памятники, сами за себя говорящие». Но, наконец, продолжает далее Строев, явился Эверс, «который с удивительным самоотвержением вооружился против целой фаланги ученых», державшихся норманской природы руссов. И «надобно было видеть тогда, какую тревогу поднял Шлецер со всеми своими последователями! Над бедным Эверсом собралась грозная туча, разразилась над ним, и дело его считалось уже проигранным, как вдруг явился... защитник его Нейман; но и он имел одну участь с Эверсом: его публично объявили человеком, заблудившимся в деле историческом». Хотя «преступление Эверса и Неймана» состояло лишь в том, объяснял ученый, «что они осмелились не признавать руссов за норманнов и что они, оставивши тот же театр, ту же драму, те же декорации, осмелились переменить только актеров: у них главную роль играли не норманны, а руссы - народ азиатского происхождения!». А настоящим разрушителем этого театра, «которым дорожил еще Эверс», этих декораций Строев представил Каченовского[182].

В 1834 г. В.Шеншин в «Телескопе» убеждал, делясь своими соображениями по вопросу «О пользе изучения русской истории в связи со всеобщею», что «история в истинном смысле, впервые освещенная светом ученого критика, начинается Байером», что в нашей исторической науке он «занимает первейшее пред всеми место, ибо все прочие (даже Шлецер) его продолжатели», что именно он положил основание критики в России (хотя по незнанию русского языка «не исправил, не нашел ни одной ошибки летописца», собственно для критики летописи «ничего не сделал» и русской историей занимался «как побочным для себя делом»), что между ним и Шлецером «не было ни одного замечательного ученого по критическому воззрению на наши источники, кроме Миллера», который «переводил наши летописи, хотя неверно», «первый подал голос к их изданию», «ввел нашу историю в иностранные сочинения», «едва ли не предпочитал наши летописи чужеземным».

Шлецер же критиковал летописцев, сравнил факты русской истории с фактами иностранной, «ввел в критику излишний скептицизм, взволновал исторические умы Тунманна, Эверса, может быть, Карамзина», открыл «многие туземные и чужеземные источники», «был полное выражение и прекрасное собрание всех до него бывших писателей и исследований здравого, хотя и нередко одностороннего, критического ума». Эверс, указывал Шеншин, первым обратил внимание на восточных писателей, но Карамзин «почти не принадлежит к сему исчислению, ибо он относится к истории исторического искусства», что он более поэт-историк, что в его двенадцатитомном труде «нет ни одного оригинального взгляда на общие события» и что теперь он становится недостаточным. И как признавал исследователь, антинорманисты опровергают старое «не без основания»[183].

Н. Сазонов в 1835 г., будучи твердо убежденным в том, что история России была впервые обработана «ученым образом» не русскими, а иностранцами, выступил со специальной статьей «Об исторических трудах и заслугах Миллера», где изложил жизненный путь ученого и дал оценку его работам. И прежде всего диссертации, в которой он намеревался «доказать» положение Байера о скандинавском происхождении руси и которую «завистливые» враги (к сожалению, Ломоносов в их числе) использовали в качестве предлога для расправы над ним, донеся «Двору», что мнение о происхождении руссов от шведов, с которыми недавно была война, «оскорбляет честь народную». В последующих своих рассуждениях на тему начала русского народа Миллер «чрезвычайно запутан»: устрашенный запрещением речи и угрозой наказания, изменил свой взгляд на варягов и старался «приблизиться» к Ломоносову, но затем, избавившись от страха, «смело нападает на мнение Ломоносова, порицая его в недостатке критики» и утверждая, что он «неискусный в истории повествователь». И хотя ему, признает Сазонов, недоставало способности критика («он не только безразборчиво верил нашим летописям и Саксону Грамматику, но даже иногда собственные свои предположения, однажды сказанные, после уже почитал за дело совершенно доказанное»), его заслуги все же превышают его недостатки (он «заслуживает вечную благодарность всех любителей отечественной истории»), а «время, - как при этом справедливо было замечено, - в которое он жил, его оправдывает» (автор, следует заметить, осуждает увлеченность ученого летописями).