Наталия Ильина - Изгнание норманнов из русской истории. Выпуск 1

В закреплении в общественном сознании и историографии мысли о якобы научной несостоятельности антинорманизма исключительная роль принадлежит, учитывая его огромное влияние на умы тогдашней России, В. Г. Белинскому. В 1845 г. он, стремясь на примере «Славянского сборника» Н.В.Савельева-Ростиславича «показать,и обнаружить нелепость славянофильского направления в науке, - направления, не заслуживающего никакого внимания ни в ученом, ни в литературном отношениях», «зло», по справедливым словам С. Л. Пештича[220], критикует своего идейного противника якобы за идеализацию прошлого, «за фанатическую ненависть к немцам», за отрицание их заслуг в разработке русской истории, за противопоставление Востока и Запада и т. д. Но при этом, почему-то увидав в Ломоносове предтечу своих идейных противников - славянофилов, заодно очень жестко прошелся, как сам же с сарказмом говорит, по «историческим подвигам Ломоносова».

Характеризуя его как «человека ученого и гениального, но решительно не знавшего» русской истории, которая совсем не была «его предметом», Белинский со всей силой своего яркого литературного таланта беспощадно бичует «надуто-реторический патриотизм» ученого, в основе которого лежали, «во-первых, убеждение, столь свойственное реторическому варварству того времени, будто бы скандинавское происхождение варяго-руссов позорно для чести России, и, во-вторых, небезосновательная вражда Ломоносова к немцам-академикам», с которыми он «так опрометчиво, так запальчиво и так неосновательно вступил в историческую полемику» (в истории с диссертацией знаменитого Миллера Ломоносов обнаружил, негодует Белинский, не переставая беспощадно клеймить свою же историю, «истинно славянские понятия о свободе ученого исследования»).

Заключая, что Ломоносов «в истории был таким же ритором, как и в своих надутых одах на иллюминации... и поэтому в русской в истории искал не истины, а «славы россов», и что в его трудах нет ничего, «кроме надутого реторического пустословия и суесловия о древней славе россов», Белинский противопоставил ему немецких ученых, стоявших «в отношении к истории как науке неизмеримо выше его, потому что они глубоко чувствовали и сознавали необходимость строгой и холодной критики, чтобы очистить историю от басни» (при этом убеждая, что «немец вообще не слишком страстный патриот, а в науке он еще более космополит, чем в чем-нибудь другом»).

Именуя Шлецера «умным, ученым, энергическим, гениальным», обладавшим «могущественною историческою критикою» и утвердившим «своими исследованиями и авторитетом... Байерово учение о скандинавском происхождении Руси», произнес слова, показывающие меру преклонения (и не только собственного) перед этим человеком: пусть даже его главная мысль о русской истории - о происхождении руссов (а данный вопрос Белинский продолжает считать «пустым», «бесплодным» и «неразрешимым») - «ошибка, заблуждение; но все-таки заслуги Шлецера русской истории велики: он своим исследованием Нестора дал нам истинный, ученый метод исторической критики. Есть за что быть нам вечно благодарными ему!». (Боготворя Шлецера, Белинский слепо верил в его идею восстановления подлинного, «очищенного» от поздних прибавлений текста ПВЛ, от которой в то время большая часть наших специалистов уже отказалась, а, говоря о критике Ломоносовым его тенденциозных этимологических изысканий, сказал, словно речь шла о забавной ребячьей шалости, что Шлецер лишь «смешно ошибался в производстве некоторых русских слов».) Подчеркивая, что «Карамзин очень умно поступил, последовав шлецеровскому мнению о происхождении Руси», он при этом заметил, «но в то же время дав место и другому мнению».

И в совершенно уничижительном тоне Белинский говорит о последователях Ломоносова - «непризванных и самозваных патриотах», которые «ложным» и «мнимым патриотизмом прикрывают свою ограниченность и свое невежество и восстают против всякого успеха мысли и знания». Так, Савельева-Ростиславича он выставляет представителем учености «ложной, мрачной, бесплодной, хотя и работящей», занимающимся «вопросами, которые столько же легки для ученой болтовни, сколько пусты в своей сущности», и стремящимся «оправдать и очистить память Ломоносова от незнания и неученности в истории и доказать, что Ломоносов был и великий историк, только оклеветанный Шлецером», и называет его книгу «пустой, ничтожной».

«Исступленный славянин» Ю. И. Венелин, находивший славянское в европейских древностях, принадлежит к числу «тех умов замечательных, но парадоксальных, которые вечно обманываются в главном положении своей доктрины, но открывают иногда истины побочные, которых касаются мимоходом», что Ф. Л. Морошкин «довел до последней крайности» его странности, а воззрения Г. Эверса и его последователей «совершенно ниспровергает авторитет летописи Нестора». Но вместе с тем он, как и четыре года назад, указал на факт, совершенно убийственный для норманской теории, а также перечеркивающий все сказанное им по поводу норманистов и их оппонентов: «Еще не отыскано» следов влияния скандинавов «на нравы, обычаи, характер, ум, фантазию, законодательство и другие стороны славянской народности новгородцев», хотя «о них-то, - совершенно справедливо акцентировал внимание Белинский, - прежде всего и следовало бы позаботиться Шлецеру и его последователям»[221].

В 1845 г. А. В. Старчевский в солидном по объему «Очерке литературы русской истории до Карамзина» (вначале помещенного на страницах «Финского вестника») утверждал, что труды Байера, которого он, уже согласно сложившейся практике, привычно именует «величайшим литератором и историком своего века», имели «благотворное влияние» на разработку отечественной истории (он справедлив в своей догадке, что варяги - скандинавы, доказал, что скифы и сарматы, с которых начинали русскую историю, к ней не относятся). Хотя тут же отметил, что ученый был лишен «главнейшего средства» для исследования русской истории, ибо не знал русского языка и не использовал русские памятники.

Но данному заключению придал, видимо, из врожденного чувства преклонения нашей науки перед этим человеком, неожиданный оборот, показывающий к тому же самый поверхностный уровень представления автора о варяго-русском вопросе и его источниковой базе: якобы Байер коснулся той эпохи, «о которой сведения можно заимствовать исключительно из иностранных источников» (так, следует напомнить, думал в 1749 г. Миллер, отказавшись затем от этого заблуждения). И так было сказано тогда, когда уже были опубликованы многие летописи, а с 1841 г. началось издание их полного собрания. Воспроизведя за Н. Сазоновым слово в слово произнесенное им десятью годами ранее в адрес Миллера, Старчевский подчеркнул, что Шлецер своим «Нестором» «оказал великую услугу древней русской истории».