Наталия Ильина - Изгнание норманнов из русской истории. Выпуск 1

Сопоставление В. О. Ключевским в конце 80-х - 90-х гг. XIX в., с одной стороны, Байера, Миллера, Шлецера, с другой - Ломоносова, было, конечно, не в пользу последнего. Истинный источник его «непрерывной и непримиримой» вражды к немцам-академикам, по мнению Ключевского, следует искать в «патриотическом негодовании», какое возбуждалось в нем их отношением к делу просвещения в России, и что его нападки «на Миллера не просто личного свойства: они вытекали из его патриотических взглядов». Не сомневаясь, что диссертация Миллера имеет «важное значение в русской историографии», антинорманизм Ломоносова он назвал «патриотическим упрямством», в связи с чем его «исторические догадки» не имеют «научного значения» (но при этом говоря, что «в отдельных местах, где требовалась догадка, ум, Ломоносов иногда высказывал блестящие идеи, которые имеют значение и теперь. Такова его мысль о смешанном составе славянских племен, его мысль о том, что история народа обыкновенно начинается раньше, чем становится общеизвестным его имя», а в «Курсе русской истории» - «Лекция XVII» - принял и развивал идею ученого, впрочем, не называя его имени, что русский народ образовался «из смеси элементов славянского и финского с преобладанием первого»).

Вместе с тем Ключевский отметил, что Миллер своей диссертацией «сказал мало нового, он изложил только взгляды и доказательства Байера» (а эти слова по сути совпадают с заключением Ломоносова), «по своему задорному характеру» обострив их, что Шлецер «с немецким пренебрежением» относится «ко всем русским исследователям русской истории», что его «Нестор» - это «не результат научного исследования, а просто повторение взгляда Нестора... Там, где взгляд Нестора мутился и требовал научного комментария, Шлецер черпал пояснения у Байера, частью у Миллера. Трудно отыскать в изложении Шлецера даже новый аргумент в оправдание этой теории». Шлецер, заключал исследователь, не уяснил самого свойства ПВЛ, полагая, «что имеет дело с одним лицом - с летописцем Нестором», и прилагал к летописи приемы, к ней «не идущие». Говоря, что Ломоносов «до крайности резко разобрал» русскую грамматику Шлецера, в то же время признал его принципиальную правоту: «Действительно, странно было слышать от ученика Михаэлиса такие словопроизводства, как боярин от баран, дева от Д1ев, князя от Knecht», и вел речь о «надменности» Шлецера, о наличии у него «нервного расстройства вместе с пламенным воображением» и «чрезвычайно распухшего самолюбия»[255].

В 1891 г. В.С.Иконников в «Опыте русской историографии» дал небольшие характеристики работам предшественников-историографов: А.З.Зиновьева (неудачная), А. Ф. Федотова (несколько шире по объему и выполнена «систематичнее», и что он отметил односторонность критики Шлецера - отрицательная), Н.Г.Устрялова, А. В. Александрова («изложено без всякой системы и обработки»), А.В.Старчевского, Н.А.Иванова (сумел «впервые обстоятельно и подробно изложить общий ход развития науки русской истории, указать литературу рассматриваемых вопросов и критически отнестись к мнениям писателей»), С.М.Соловьева, И.В.Лашнюкова, К.Н.Бестужева-Рюмина, М.О.Кояловича (впал «в крайний субъективизм», что «особенно сказывается в отношении к некоторым писателям, оказавшим, однако, несомненные услуги русской истории (Миллер, Шлецер и др.). Определения разных направлений в русской историографии и их характеристики не всегда точны и еще менее верны»)[256].

Норманист Ф. А. Браун в 1892 г. в энциклопедической статье «Варяжский вопрос» ряд приверженцев норманской теории открыл именем шведа П. Петрея и наиболее выдающимися из них назвал Н.М. Карамзина, И. Ф. Круга, М. П. Погодина, А. А. Куника, П. И. Шафарика, Ф. Миклошича. Заметив, что до 1860-х гг. эта школа «могла считаться, безусловно, господствующею», подчеркнул: ее представители расходятся лишь в определении родины варяжской руси (Упланд, русь, выселившаяся из последней и давно жившая около Ладожского озера, скандинавское племя, оставшееся в России тогда, когда его родичи переселились в Скандинавию). Говоря, что «гораздо меньше согласия существует среди антинорманистов» (они сходятся только в отрицании норманства варяго-руссов), ученый привел их мнения по поводу происхождения руси: славянское, за которое большинство (С. А. Гедеонов, Д. И. Иловайский), хазарское (Г.Эверс), угорское (В.Н.Юргевич), финское (В.Н.Татищев), литовское (Н.И. Костомаров). При этом Браун отнес к «антинорманистам» сторонников готской теории И. С. Фатера и А. С. Будиловича.

Упомянул он и тот взгляд, согласно которому и варяги, и русь представляли собой не народ, не княжеский род, а только дружины, составленные из людей разных народностей, и что русь была известна на берегах Черного моря задолго до приходя Рюрика с братьями (С.М.Соловьев). Приведя показания иностранных источников (Вертинских анналов, Лиудпранда, арабских писателей), якобы свидетельствующих в пользу норманской теории, Браун откровенно сказал, нейтрализовав тем самым их доказательную силу, что центр ее тяжести «лежит, однако, не в этих исторических обстоятельствах, а в данных лингвистических». Также им было отмечено, что антинорманисты «справедливо указывают на то, что необъясненным, или неудовлетворительно объясненным, остается в системах норманистов... главное имя - «Русь»[257].

В 1897 г. П.Н. Милюков, словно состязаясь со Шлецером, крайне негативно отозвался о русских историках XVIII в. - В. Н. Татищеве, М. В. Ломоносове, М.М. Щербатове, И.Н. Болтине, отнеся их к «допотопному миру русской историографии... - миру мало кому известному и мало кому интересному», и отмечая, что для них, не прошедших «правильной теоретической школы», критические приемы европейской науки оставались недосягаемыми образцами. Так, Татищеву, составившему добросовестный свод летописных известий и сделавшим «его непригодным для ученого употребления», осталась непонятной даже сама разница между источником и исследованием. А Ломоносов представлял собой «патриотическо-панегирическое» направление (или «мутную струю» в историографии XVIII в.), где главными были не «знание истины», а «патриотические преувеличения и модернизации», ведущие свое начало от Синопсиса. И если русские ученые, проводя «утилитарно-националистический взгляд», значение истории видели в назидательности, то немецкие академики, владевшие всеми приемами классической критики, полагали, что цель истории заключается в том, чтобы «открывать истины».

Ведя речь о «чисто литературных приемах» Ломоносова, сказавшиеся на его работе с источниками, Милюков рисует Байера «истинным типом германского ученого-специалиста», обладавшим «критическим чутьем» и «колоссальной ученостью» (при этом говоря, что «его главные доказательства норманизма до сих пор остаются классическими»), а Миллера «здоровым, сильным чернорабочим» с колоссальным трудолюбием, не сопровождавшимся ученостью (ему недоставало «строгой школы и серьезной ученой подготовки»). Шлецер, по его словам, имеет несравненно большее значение в развитии исторической мысли «как реформатор самого взгляда на ученость и науку», как человек, протестовавший против национального субъективизма во имя принципа научного безразличия и введший идею исторической критики источников: разбирать не самый рассказ, а его источники, «восстанавливать факт». Вместе с тем он констатировал, что Байер практически исчерпал все затронутые им сюжеты, в связи с чем Шлецер лишь снабдил извлечения из него «некоторыми частичными возражениями и поправками»[258.]