Борис Романов - Император, который знал свою судьбу. И Россия, которая не знала…

Некоторые активные участники непримиримой оппозиции Николаю II вскоре после отречения как бы прозревали, начинали понимать, в какую бездну они толкают Россию.

Вот что сказал своим коллегам по Временному правительству уже в мае 1917 года главный либерал России Павел Милюков:

В ответ на поставленные вами вопросы, как я смотрю на совершенный нами переворот, я хочу сказать… того, что случилось, мы, конечно, не хотели… Мы полагали, что власть сосредоточится и останется в руках первого кабинета, что громадную разруху в армии остановим быстро, если не своими руками, то руками союзников добьемся победы над Германией, поплатимся за свержение Царя лишь некоторой отсрочкой этой победы. Надо сознаться, что некоторые, даже из нашей партии, указывали нам на возможность того, что произошло потом… Конечно, мы должны признать, что нравственная ответственность лежит на нас.

Вы знаете, что твердое решение воспользоваться войной для производства переворота было принято нами вскоре после начала войны, вы знаете также, что наша армия должна была перейти в наступление, результаты коего в корне прекратили бы всякие намеки на недовольство и вызвали бы в стране взрыв патриотизма и ликования. Вы понимаете теперь, почему я в последнюю минуту колебался дать свое согласие на производство переворота, понимаете также, каково должно быть мое внутреннее состояние в настоящее время. История проклянет вождей, так называемых пролетариев, но проклянет и нас, вызвавших бурю.

Что же делать теперь, спросите вы. Не знаю, т. е. внутри мы все знаем, что спасение России — в возвращении к монархии, знаем, что все события последних двух месяцев явно доказывают, что народ не способен был принять свободу, что масса населения, не участвующая в митингах и съездах, настроена монархически, что многие и многие, голосующие за республику, делают это из страха. Все это ясно, но признать этого мы не можем. Признание есть крах всего дела, всей нашей жизни, крах всего мировоззрения, которого мы являемся представителями…[53].

Примерно то же написал Милюков и бывшему члену Совета монархических съездов Иосифу Васильевичу Ревенко в конце декабря 1917 или начале января 1918 года [53].

Прочтем внимательно еще раз эти свидетельства принципиального и непримиримого оппонента и врага Николая II, врага самодержавия, видного кадета и либерала Павла Николаевича Милюкова.

В ответ на поставленные вами вопросы, как я смотрю на совершенный нами переворот, я хочу сказать… того, что случилось, мы, конечно, не хотели…

Итак, уже через два месяца после отречения Государя «в самой свободной стране мира» этот столп либерализма понял и признал, что заговорщики не этого хотели. Чего же они хотели? Читаем дальше.

Мы полагали, что власть сосредоточится и останется в руках первого кабинета, что громадную разруху в армии остановим быстро, если не своими руками, то руками союзников добьемся победы над Германией, поплатимся за свержение Царя лишь некоторой отсрочкой этой победы.

Именно так: заговорщики хотели воспользоваться плодами победы, отстранив от власти главного архитектора, руководителя и вдохновителя этой победы — Государя!

Надо сознаться, что некоторые, даже из нашей партии, указывали нам на возможность того, что произошло потом… Конечно, мы должны признать, что нравственная ответственность лежит на нас.

Это признание Милюкова опровергает распространенное мнение о том, что все оппоненты Государя считали отречение необходимым. Даже среди его главных врагов, либералов, не было единодушия в этом. Что уж говорить о других, не столь невменяемых оппонентах. Что говорить о простом народе?! Но об этом ниже…

Пойдем далее.

Вы знаете, что твердое решение воспользоваться войной для производства переворота было принято нами вскоре после начала войны…

Итак, заговор был, и план свержения Государя разрабатывался с начала войны, с 1914 года (по другим данным, как мы указывали выше, с 1915 года).

И еще одно откровенное признание:

…вы знаете также, что наша армия должна была перейти в наступление, результаты коего в корне прекратили бы всякие намеки на недовольство и вызвали бы в стране взрыв патриотизма и ликования.

Поэтому февраль 1917 года был для них последней возможностью. И они ее использовали.

Вы понимаете теперь, почему я в последнюю минуту колебался дать свое согласие на производство переворота, понимаете также, каково должно быть мое внутреннее состояние в настоящее время. История проклянет вождей, так называемых пролетариев, но проклянет и нас, вызвавших бурю.

Повторю еще раз: уже через два месяца после отречения Милюков понял, что они ввергли страну в катастрофу!

Что же предлагал Милюков в этой ситуации?

Что же делать теперь, спросите вы. Не знаю, т. е. внутри мы все знаем, что спасение России — в возвращении к монархии, знаем, что все события последних двух месяцев явно доказывают, что народ не способен был принять свободу, что масса населения, не участвующая в митингах и съездах, настроена монархически, что многие и многие, голосующие за республику, делают это из страха.

Это признание от столпа русского либерализма дорогого стоит! И начисто опровергает сказки старых и новых либералов, а также советских историков и нынешних «красных» о том, что весь народ был против монархии!

Но Милюков вовсе не предлагает восстановить монархию и спасти Россию:

Все это ясно, но признать этого мы не можем. Признание есть крах всего дела, всей нашей жизни, крах всего мировоззрения, которого мы являемся представителями…

Этот крах произошел тогда. Мы расхлебываем его последствия до сих пор!

И еще одно признание, на этот раз Керенского. Князь А. П. Щербатов (1911–2003), председатель Российского дворянского собрания Америки, известный в США и на Западе историк и специалист по генеалогии, который встречался с Керенским в 1967 году (незадолго до его смерти), свидетельствовал в 2001 году, в конце своей жизни. Интервью со Щербатовым было опубликовано в газете «Комсомольская правда» [96] Интервью, взятое в Нью-Йорке Андреем Барановым: Прах Царской семьи снова потревожили. В Японии // Комсомольская правда, 24 июля 2001. . И оно стоит того, чтобы привести его полностью.

— Как вы, потомственный дворянин, олицетворяющий дореволюционную Россию, относились к человеку, приложившему руку к свержению Царя?

— Я его не уважал за прошлое, за ошибки, которые он сделал, но по-человечески любил. Чувствовалось, что он ощущал на себе колоссальную историческую тяжесть и явно хотел выговориться. Мы проводили долгие часы за беседами: он вспоминал революцию, свое недолгое властвование. Наши разговоры я с разрешения Александра Федоровича записывал на пленку. Этих катушек набралось больше десятка, и на них запечатлены просто фантастические признания человека, во многом вершившего судьбу России между февралем и октябрем 1917 года.